Ему казалось, что он спит и видит тот сон, который преследовал его долгие годы. Старик попытался стряхнуть наваждение, больно ущипнув себя за бок. Но его злейший враг продолжал свою речь, изображая скорбь, а стоявшие перед ним люди с известной долей артистизма подыгрывали ему, старательно удерживая на холеных лицах маски печали и страданий.

Былое вдруг будто разбудило Егора Павловича. Куда-то исчезла черная меланхолия, в тело вступила злая энергия, заставившая сердце встрепенуться и забиться сильно и мощно, а вялая кровь, едва-едва наполнявшая вены и артерии, побежала по ним как горный поток. Старик буквально пожирал глазами самодовольную физиономию Чагиря, и оратор в какой-то момент ощутил флюиды ненависти, исходившие из толпы. Пахан даже запнулся, но все-таки довел свой панегирик усопшим до конца. Когда он спускался со специального возвышения, своего рода кладбищенской трибуны, то его лицо было бледным и понастоящему озабоченным.

Старик постарался уйти одним из первых, едва были сняты охранные кордоны. Но перед этим он поинтересовался у близстоящих как теперь зовут человека, когда-то носившего кличку Чагирь. Егор Павлович совершенно не сомневался, что пахан в очередной раз сменил личину. Так оно и оказалось. Судя по реакции тех, к кому он обратился с вопросом, пахан в городе был фигурой весьма заметной. Потому старик не стал продолжать расспросы, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Он был уверен, что все остальное узнает из других источников.

Уже сидя в кабине своего "джипа" Егор Павлович вдруг рассмеялся. Однако услышь кто-нибудь этот смех, у него мороз пошел бы по коже.

Глава 31. Приговор

Пробуждение было долгим и тяжелым. Раскалывалась от боли голова, шумело в ушах, а во рту воцарилась пустыня, превратившая язык в непослушный, потрескавшийся от жажды обрубок. С трудом разлепив тяжелые веки, Клевахин подвигал руками и ногами и убедился, что не связан. Комната, где его заперли, была мрачной и неухоженной. Скорее всего, она служила мастерской или подсобкой: в углу стоял верстак, там же лежали деревянные бруски и обрезки досок, у противоположной стены в полном беспорядке валялись банки с краской и кисти, а сам он покоился на куче ношеной одежды и подозрительного вида тряпок.

Когда прояснилось в голове, майор принялся исследовать свое узилище. Дверь оказалась запертой.

Клевахин толкнул ее два раза и убедился, что она сработана на совесть и прошибить ее может лишь какойнибудь мастер боевых искусств, к которым он себя никак не мог причислить, так как знал всего несколько приемов, выученных еще в глубокой юности. Впрочем, опер не сомневался, что к двери приставлен недремлющий страж с "дурой" приличного калибра, а потому постарался на время упрятать свои мысли о побеге куда подальше. Окно было на три четверти заложено кирпичом на очень прочном растворе, а прямоугольный кусок стекла вверху, откуда брезжил рассеянный свет, перечеркивали толстые прутья решетки. Порыскав по комнате, майор убедился, что в ней нет ни одного железного предмета, мало-мальски похожего на холодное оружие. Этот факт добавил к незатихающей головной боли и приличную толику уныния. Клевахин вовсе не рассчитывал на снисхождение со стороны Джангирова; мало того – он очень удивился, что до сих пор еще жив. Но майору почему-то с трудом верилось в благополучный для него исход пленения. Он так много знал, что главный сатанист города просто обязан был закрыть ему рот до скончания века.

Однако не закрыл. Пока. Почему? Ответ напрашивался сам по себе: значит Джангиров не так уж и уверен в своем дьявольском зелье, развязывающем несговорчивым языки. Что если Клевахин даже под влиянием наркотического напитка не сказал правду о местонахождении Лизаветы? Выходит, сейчас идет проверка, а после… Лучше об этом не думать.