— А землю кто будет пахать? — возмутился один из них, по фамилии Брыскин.

— Грамотный мужик, что отрезанный ломоть, — вторил ему Устинский. — Рук больше пачкать не желает, ему место писаря подавай.

— Или сотского, — поддержал соседа Брыскин.

— В общем, я поехала, — встала разгневанная Беклемешева. — Не желаю такого чтения. Думала, про любовь пишете заграничную. Про султанов, гаремы, тайны парижские. А как мужиков развратить, без вас знаю. Прощайте.

— И мне пора, — обрадовался Устинский.

Первым-то уходить со званого обеда неприлично, а вот когда и другие готовы откланяться, неприлично уже оставаться.

Гуравицкий растерялся:

— Степанида Матвеевна, Петр Ефимович, постойте, — бросилась к ним Ксения. — Дальше будет интереснее.

— Откуда знаешь? — с подозрением уставилась на нее Беклемешева.

Ксения смутилась:

— Андрей разрешил предварительно ознакомиться. Только представьте, в будущем железные дороги поднимут вверх, над землей, чтобы не мешали земледелию. А еще…

— Откуда господину Гуравицкому про это знать? — отмахнулась Беклемешева. — Будущее покрыто мраком, и ведать о нем никто не может.

— А тут ошибаетесь, Степанида Матвеевна, — перебил ее Устинский. — Помните, Феофану Ивановичу цыганка нагадала, что мельница у него сгорит? Месяца не прошло…

— Не будьте столь наивным, Петр Ефимович. В подобную чушь могли поверить только вы да взяточник-исправник. Феофан Иванович сам свою мельницу и поджег ради страховки.

— Не соглашусь с вами, Степанида Матвеевна, это на Феофана недоброжелатели клевещут. Если хотите знать, я свою жизнь на кон поставил, лишь бы доказать невиновность Феофана Ивановича.

— Неужто опять пари заключили? — округлила глаза Беклемешева. — Куда только ваша супруга смотрит?

— Не пари, Степанида Матвеевна. Говорю же, жизнью рискнул. Поехал к той цыганке и попросил нагадать, когда пред Господом предстану.

— Господи, помилуй, — схватилась за шляпку Беклемешева. — И охота вам страсть такую знать? Лучше бы про дожди спросили: будут в сентябре или нет?

— Сказала, помрешь ты, Петр Ефимович, в одна тысяча восемьсот шестьдесят девятом году от холеры. Если оно так и случится, значит, одну лишь правду она предсказывает, и Феофан Иванович кругом невиновен.

Гуравицкий решил напомнить о себе:

— Огорчу вас, Петр Ефимович. От холеры умереть вам уже не удастся.

— Это почему?

— Знакомец у меня в Обуховской больнице практикует. Признался по секрету, что изобрели они от холеры прививку и даже успели опробовать. Гарантирует стопроцентный результат.

Гуравицкий знать не знал, что знакомец над ним спьяну подшутил.

— Готовы спорить? — обрадовался Устинский.

— Вот моя рука.

— А вот моя.

— Надо бы разбить. Эй, как там вас? Два-с-Руляев…

— Моя фамилия Разруляев. — Сергей Осипович вскочил, разгневанный очередной выходкой литератора.

— Раз или два-с — разница невелика, — заявил Гуравицкий.

Собравшиеся дружно рассмеялись.

— Ну же, разбейте, — поторопил управляющего Гуравицкий.

— Сперва извинитесь, — потребовал Сергей Осипович.

Утром в лесу он сдерживался из-за Ксении. Теперь, когда надежд на их брачный союз больше не осталось, не было причин сносить оскорбления Гуравицкого.