— Мам, ты как? — спросил он Симочку, усаживая ее на диван и кутая Симины ноги пледом.

— Страшно мне как-то… — вяло отозвалась Серафима и взяла сына за руку, — Все собой заняты, хозяйством… Они молодцом держатся, дело делают, а вот я совсем раскисла. И мне все кажется: вот войду в комнату и встречу Вавочку. Я так перед ней виновата… Мне бы только прощения попросить, а то ведь мы поссорились вечером. Если бы знать…

— Мама, не надо, — Даня, жалостливо сморщившись, погладил ее по руке, — Зачем ты себя накручиваешь?

— Что ты, — грустно улыбнулась Серафима, — Я не накручиваю. Я понимаю, все пройдет, все забудется… Ты посиди со мной, хорошо?

Данила беззвучно кивнул. Впервые за прошедшие сутки он почувствовал что-то "нормальное" — жалость и печаль.

Когда Серафима Николаевна мирно задремала, свернувшись калачиком под полосатым пледом, Даня тихо убрал прядь волос, упавшую на ее бледное лицо, и вышел из спальни. Встретив на лестнице Иосифа, на вопрос: "Как Сима?" Даня ответил: "Спит, слава Богу… Лариску еле-еле от нее оторвал!" и поманил друга в сад.

Гроза все никак не начиналась. Хмурое небо явно вознамерилось лечь на землю и задушить весь мир серым влажным брюхом. Солнца целый день и в помине не было, но прохладнее не становилось. Ося уселся на порог веранды, вытянув длинные незагорелые ноги. Данила устроился рядом.

— Повидал Фрекен Бок?

— Ага. Такое узрел — ни пером описать, ни гонораром оплатить, — Даня не мог подобрать выражения, чтобы рассказать о безумном, торжественном и вдохновенном Ларискином лице в момент ее монолога об Алексисе, — Она… она, в общем, тоже странно себя ведет.

— Да уж не страннее Зойки, я думаю. Сестрица твоя двоюродная в сущего фельдфебеля превратилась! А ведь амеба амебой была, битых тридцать лет, ты мне сам говорил, — хмыкнул Ося, растирая ноющие плечи.

— Да, но Ларка-то, Ларка еще основательнее… переменилась! Я ее Фрекен Бок за что прозвал? За "облико морале", за демагогию эту совдеповскую, за менторский тон. Да все считали: у Лариски сильная тяга к власти, к лидерству — отсюда и… издержки некоторые. А у нее тяга к Алексисову, гм, творчеству. Она, видите ли, нежная! Словом, Ларка все на самотек пустила, а сама села с матерью и принялась о своем чувстве к папе Карло рассусоливать.

— С какой матерью? — ошалело вскинулся Иосиф, — Ты что, призрак увидал?

— С моей матерью, с Серафимой, а не с теткой Варварой! Ты не перебивай, дубина ты народной войны. Лариска в этот лобзик с глазками влюблена. Она покойную Вавочку вампиром объявила, душегубицей и невеждой, и не кому-нибудь, а Симе. Так и сказала, не постеснялась. Не посмотрела, что той убиенная — родная сестра, что мать больше всех нас, вместе взятых, Варьку любила.

— А что Сима на Ларкины… инсинуации?

— Мама уже, по-моему, окружающую действительность не воспринимает, глазки стеклянные. Сначала ее внученьки бездушные насмерть напугали — выскочила из детской, как пробка из бутылки, пошла посидеть в гостиную, а там ее Фрекен Бок в оборот взяла. Тут мать просто отключилась. Симочка так защищается: притворится ветошью — она как бы есть, но как бы и нет. Так что я ее уложил поспать. Может, к вечеру опомнится.

— А Лариска давно к Алексису воспылала, не знаешь, не замечал?

— Я, знаешь, не вникал, — буркнул Данила, почему-то раздражаясь.

— А ведь это любопытно, — оживился Иосиф, — Она что, Варвару как соперницу воспринимала? Это уже комплекс Электры, или еще какой-нибудь комплекс в этом роде — соперничество с матерью за одного и того же мужика…

— Ты на дяденьку Зигмунда Фрейдовича не западай! — вдруг заорал Даня не своим голосом, — Мы нормальная здоровая семья, без американской дури.