Данила всячески старался принять серьезный вид и кусал губы, но, наконец, справился с собой.

— Вот что, пупсик, — ответил он мрачному, словно грозовая туча, приятелю, — одевай, что хочешь, и зайди на кухню к Зое, она тебе бутербродов для пикника даст.

— За заботу спасибо, а вот как вы узнали, что мы на озеро собрались? — уперев руки в бока, повернулся Иосиф к Дане, — Только не ври, что телепатическим путем: тебе, дескать, "голос был"!

— Мы подсматривали из кухни, — заявил попавшийся Данила, лучась невинностью и делая "голубые глаза", которые него и в обычном состоянии были вполне голубого оттенка, — А тебе лучше воспользоваться плодами нашей бестактности, взять еды, одеть зеленую футболку вместо линялой майки и перед уходом почистить зубы.

— Я их чистил с утра, — обиженно ответил Ося, перерывая шкаф в поисках зеленой футболки.

— Не капризничай… пупсик! Если будешь свеж и ароматен так же, как юн и неопытен, тетенька будет в восторге! — и Данька пулей вылетел за дверь, захлопнув ее за собой.

В дверь, не задев насмешника, полетела подушка, а за ней — еще одна. Впрочем, Иосиф последовал Даниным советам: вооружился до почищенных зубов и повел даму сердца на долгий пикник у лесного озера. Оно лежало среди деревьев, подобное огромному аквамарину небывалого цвета и прозрачности — в серебряной оправе песчаного пляжа, на зеленом бархате травы.

После их ухода Данила выполз на кухню, опасливо огляделся и спросил занятую готовкой Зойку:

— Ушли?

— Ушли, ушли. Что ты такое Оське сказал? Вид у него был такой, м-м-м, сердитый, важный, виноватый — индюк индюком, хоть в духовке его запекай, с яблочками-шампиньонами.

— А вот каннибальских настроений не надо! Я ему сознался, что мы подсматривали. Ося немного застеснялся и хотел убить меня на месте. Он существо деликатное, душевно ранимое. Ну, я — давай Бог ноги, потому и выжил.

— Это не дом, а пещера кошмаров, — усмехнулась Зоя, выходя в сад.

На веранде она сладко потянулась и вздохнула:

— О-хо-хо, давненько я не загорала, да и на речку не выбиралась ни разу за лето… Кажется, у плиты застряла навсегда. Буду всю жизнь стряпать и убираться, убираться и стряпать, а по вечерам, после мытья посуды, смотреть по телевизору чужую жизнь и плакать над своей собственной.

— Сама виновата! — буркнул Даня.

Кузина, услышав его реплику, не обиделась, а удивилась:

— Чем это я виновата?

— Послушай, — принялся объяснять Данила, испытывая смутное чувство неловкости: тяжело касаться незаживших ран, — твое отношение к покойной маменьке вполне понятно. Варвара на всех на нас преизрядно давила. Присвоила себе полное право решения принимать, и еще благодарности хотела: что бы вы, дескать, без меня делали! Опека родичей нас раздражает, но и развращает. Мозгами шевелить перестаешь, и телом тоже — в колоду превращаешься. Или пить начинаешь, как твой папаша. Кажется, вот-вот кто-то за тебя и дышать начнет, и переваривать, и… все такое прочее. Павел Петрович, например, покорился, да и стал "думающим тростником".

— Да, это верно, — согласилась Зоя, с наслаждением вытягиваясь на матрасе в саду, — Папа думает мало и с трудом, а потом сразу тянется к бутылке — печали топит. С папочкой все понятно, а я тут при чем? Я-то даже пива не пью!

— А ты мать копируешь! Ты себя ведешь по ее схеме: пашешь, как лошадь, из кухни почти не выходишь, а ведь в доме народу — пруд пруди! Любому скажи: "Апорт!", и он такой закусон соорудит — пальчики оближешь! Я неплохо готовлю, и Гоша, про сестрицу твою единоутробную молчу: она нездорова…

— Если судить по ее аппетиту, она здоровее носорога в брачный сезон!

— Ну, вот видишь! — Даня азартно хлопнул по матрасу, и разноцветная надувная лодочка подпрыгнула так, что Зоя едва не свалилась на землю.