|
Здесь был не Политехнический музей. Здесь перед ним были не тысячи человек, а всего двадцать. Но эти двадцать были — ареопаг. Элита еврейской Москвы. Фефер знал, что они не считают его ровней. И не потому, что в свои сорок шесть лет он был среди них мальчишкой. Галкин был всего на три года старше, но он был среди них равный. Фефер был даже не архонтом, кандидатом в члены ареопага, он был для них так, сбоку, средней руки функционер. Но теперь им придется немножечко потесниться.
Он продолжал, намеренно приберегая к концу главный, самый сильный удар по воображению слушателей: — Еще в начале сорок четвертого года мы направили на имя товарища Молотова обращение с просьбой о создании в Крыму еврейской союзной республики. Тогда наше обращение оказалось преждевременным. Но теперь, когда… — Минутку! — перебил Михоэлс. — Когда вы говорите «мы направили» — кого вы имеете в виду? — Еврейский антифашистский комитет, разумеется, — ответил Фефер, досадуя, что его прервали. — Разве мы обсуждали какое-нибудь обращение к товарищу Молотову на президиуме комитета? — Нет. Но… — По-моему, не обсуждали. — Я и не говорю, что обсуждали. Мы просто подписали его и отправили. — Погодите, Ицик, — попросил Михоэлс. — Я ничего не могу понять. «Мы» — это кто? — Как — кто? Вы, я и Эпштейн. — Когда это было? — Я могу точно сказать, пятнадцатого февраля сорок четвертого года. Михоэлс задумался и покачал головой: — Какую-то ерунду вы порете. Не помню я никакого обращения. От возмущения у Фефера покраснели залысины. — Как не помните? Мы три дня сидели в кабинете у Эпштейна, спорили о каждом слове! Едва не передрались! — Но не передрались? — Нет. — Жаль, — заметил Михоэлс. — Я бы вам навешал. И сделал бы это с удовольствием. — Вы — мне?! — изумился Фефер. — Ну, знаете! — Послушайте! — решительно вмешался Юзефович. — Что за балаган вы тут устроили? Соломон Михайлович, объясните нам, пожалуйста, о каком обращении идет речь. Мы имеем право это знать. — Объясняйте, Ицик, — кивнул Михоэлс, — члены президиума имеют право это знать. Я тоже с интересом послушаю. Фефер взял себя в руки. — Я не знаю, какую цель вы преследуете. Но вы ее, товарищ Михоэлс, не достигнете! Эпштейн умер, он не может подтвердить моих слов. Но есть человек, который может это сделать. Я говорю о Борисе Абрамовиче Шимелиовиче. Он готовил проект обращения и все три дня участвовал в его обсуждении. Михоэлс нашел глазами Шимелиовича. — Борис Абрамович, сделайте одолжение, подтвердите. Ицик так уверенно об этом говорит. А у меня, по-видимому, полный склероз. Шимелиович поднялся, неопределенно покачал головой. — Когда, вы говорите, это было? — спросил он у Фефера. — Пятнадцатого февраля сорок четвертого года. — Пятнадцатого февраля… У нас как раз шел ремонт третьего корпуса больницы… Какой-то разговор вроде был… Какой-то разговор припоминаю, точно. А обращение… Нет, не помню. Соломон Михайлович, мы здесь до вечера будем сидеть? У меня дела, у всех дела. Повестка дня исчерпана. Может быть, все-таки разойдемся? — Согласен с вами. Заседание президиума объявляю закрытым. Спасибо, товарищи. Все свободны. — Я протестую! — заявил Фефер. — Вопрос слишком важный. Ладно, пусть не было обращения. |
