Его голос доносился до меня как бы издалека. В мозгу колоколом гудели слова: «Именно так он и убил собственную дочь». Я завороженно смотрел на пламя в камине. Заявление Бенколена казалось настолько невероятным, а его смысл настолько непостижимым, что я оказался близок к шоку. Мне грезилась мрачная библиотека и струи дождя, стекающие по стеклам окон в доме на Фобур-Сен-Жермен. Передо мной стоял пожилой крепкий человек с большими усами и лысым черепом. Он держался прямо в своем вечернем костюме, взгляд холодных глаз замер на наших лицах. Полковник Мартель.

Тишину разорвал резкий выкрик. Видение исчезло, разлетевшись на тысячу кусков.

— Вы понимаете, что вы говорите?! — Это был голос Шомона.

Бенколен продолжал задумчиво и невозмутимо:

— Человек носит часы на левой руке, если он не левша. Если левша, то на правой. Всегда на руке, противоположной той, которой он бросает камень или наносит удар ножом. Поэтому я не мог понять, с кем мы имеем дело — с левшой или нет, — пока не догадался, что часы были на той же руке, которая наносила удар. Но когда у человека всего одна рука… — По какой-то таинственной причине Бенколен говорил о полковнике Мартеле с уважением, хотя речь шла об убийстве.

Мне показалось, что дурной сон наконец уступает место реальности. Но Шомон с полубезумным выражением лица вцепился в руку Бенколена и закричал:

— Я требую, чтобы вы объяснились и немедленно принесли извинения за столь чудовищные…

Освободившись от захвата, Бенколен продолжал:

— Спокойно, капитан. Не стоит так себя вести. Он уже все подтвердил.

— Он… что?

— Я говорил с ним по телефону не более чем пятнадцать минут тому назад. Да слушайте вы! Успокойтесь и дайте мне рассказать, как все это произошло.

Бенколен сел. Шомон, не сводя с сыщика глаз, попятился назад, наткнулся на кресло и плюхнулся в него.

— Ну и артист же вы, мсье, — сказала Мари Огюстен. Хотя бледность еще не сошла с ее лица, девушка вздохнула с облегчением и отпустила руку отца. — К чему разыгрывать такие сцены? Я решила, что вы намерены обвинить папу.

Она говорила зло и резко, а папа, бессмысленно глядя на дочь, помаргивал покрасневшими веками и при этом хихикал.

— И я подумал о том же, — заметил я. — И этот ваш вопрос к нему…

— Меня просто интересовало, как может повести себя любящий отец. Вам трудно поверить в мои слова, но сегодня я понял: внешне невероятное как раз и может оказаться истинным.

— Минуточку! — остановил я его. — Даже сейчас случившееся выходит за рамки моего разумения. Сегодня днем в ходе мучительного размышления вы воскликнули: «Если бы ее отец знал… если бы ее отец знал», — и я был уверен, что вы имеете в виду мсье Огюстена.

Бенколен кивнул, и вновь его взор погас.

— Так и было, Джефф. Но это заставило меня вспомнить о мадемуазель Мартель и одновременно сообразить, каким невероятным, непростительным болваном я был все это время. Повторяю, я полностью запутал совершенно ясное дело. Уже вчера мадемуазель Огюстен могла точно указать нам убийцу: она наверняка видела, как он входил в музей. Но я… мой Бог! Я оказался настолько глуп, что решил — убийца непременно должен быть членом клуба, который мадемуазель прикрывает. Моя собственная невыносимая самоуверенность (только она!) не позволила мне задать нужный вопрос и попросить дать описание посетителей.