— Вы хорошо себя чувствуете? — спросил он для очистки совести.

Николя не ответил. Он лихорадочно пытался поймать мелькнувшую у него мысль, однако никак не мог ее ухватить. Он точно знал, что это очень важная мысль. В подвале мертвецкой он все еще продолжал искать ее. Время торопило, поэтому он не стал призывать Сансона. Результат требовался уже сейчас, чтобы с новыми силами мчаться дальше по следу. Семакгюсу пришлось позаимствовать инструменты у хирурга из квартала Шатле, согласившегося одолжить их только после официального распоряжения комиссара. Николя отметил, что еще несколько дней назад ему бы, без сомнения, отказали, ибо молва успела разнести, что его отстранили от дел, что он утратил доверие начальства и едва ли не угодил в ссылку. Слух о том, что он снова в фаворе, распространился со скоростью огня по пороховой дорожке, и все вернулось на круги своя.

Николя внимательно разглядывал платье, только что снятое хирургом с трупа. Его что-то беспокоило, и он, не в состоянии вспомнить, упрекал себя за собственную забывчивость. Из-за забывчивости безвозвратно исчезали полезные мысли, что при его работе вполне можно было приравнять к ошибкам. Нащупав в глубине кармана черную записную книжечку, он вытащил ее и принялся судорожно листать. Как он раньше об этом не вспомнил? Когда Ленуар осыпал его поручениями, в какой-то момент у него закралось подозрение, что это сделано специально для того, чтобы он не сумел довести до конца расследование, с головой погрузившись в трясину повседневных обязанностей. В частности, ему было поручено отыскать двух юных девушек, бежавших из Брюсселя. Он открыл страничку с записью примет беглянок: «Первая… следы от оспопрививания… глаза голубые, брови черные». А дальше то, о чем ему услужливо, хотя и бессознательно, подсказывала собственная память: «шелковое дезабилье в голубую и серую полоску…» Бросив взгляд на испачканное сукровицей и кровью рубище, он убедился, что оно полностью подходило под его описание.

— Гийом, — воскликнул он, — вы нашли на лице отметины от оспопрививания?

— Нашел, — ответил Семакгюс. — Я вам об этом сказал еще на острове. Голубые глаза, черные брови, отметины от оспопрививания. В остальном…

Водой из глиняного кувшина хирург вымыл запачканные по локоть руки.

— Бедняжка не была куртизанкой и лишь недавно стала женщиной… Я хочу сказать, что она недавно потеряла девственность, и без сомнения, ее неоднократно насиловали, как спереди, так и сзади. Несчастное создание!

— Вы в этом уверены?

— Готов поклясться даже в присутствии прокурора.

— Время смерти?

— Неясно. Принимая во внимание множество обстоятельств, как-то: ночную температуру и тепло, выделяемое сваленной в кучу гниющей требухой, — я полагаю, что смерть наступила где-нибудь около двух часов ночи. Скорее всего, между часом и двумя ночи.

— Мы знаем, что телега прибыла на остров Лебедей около трех… Надо узнать, где она была около двух часов и немного раньше.

Он все еще размышлял, когда Семакгюс, с ликующей улыбкой во все широкое лицо, прервал его занятие.

— Это еще не все, Николя. Есть одна деталь, значение которой я предоставляю определить тебе; уверен, она тебя крайне заинтересует. Перед смертью жертва погружалась в мыльный раствор, а потом высохла естественным путем, иначе говоря, дождавшись, когда вода испарится с кожи. Чтобы в этом убедиться, достаточно намочить кожу; вы даже почувствуете запах духов.

— Выражайтесь яснее, Гийом… вы говорите с человеком, чья голова вчера несколько пострадала, а ночью…

Смолкнув под насмешливым взглядом Семакгюса, он почувствовал, что краснеет.