Билли Требоний завязал какую-то беседу с Марком Антонием, другом народа и Цезаря, и под тем или иным предлогом отвел его в сторону, а Брут, Деций, Каска, Цинна, Метел, Кимбер и другие из той же шайки презренных, отчаянных головорезов, делающих ныне Рим не безопасным, образовали собою кольцо вокруг обреченнаго на гибель Цезаря.

Затем Кимбер опустился на колени и стал просить вернуть из ссылки его брата, но Цезарь попрекнул его за недостойную подхалимническую позу и отказался исполнить просьбу. Вслед за Кимбером к Цезарю протеснился сначала Брут, а потом Кассий, так же настаивая на возвращение сосланнаго Публия. Но Цезарь и им отказал. Он выразился, что ничто не в состоянии его поколебать: раз им принято какое-нибудь решение, он остается при нем неизменно, как северная звезда. И в лестных выражениях он распространился об устойчивости этой звезды и о постоянстве ея темперамента. Подтвердив затем сходство их характеров, он указал, что считает себя единственным, вероятно, человеком в стране, который ей именно подобен, и поэтому, раз он имел „твердость“ сослать Кимбера, он будет иметь „твердость“ оставить его там в ссылке, и вообще, — будь он проклят, — если не сдержит своего слова!

Тогда вдруг Каска воспользовался этим пустяшным поводом для нападения, подскочил к Цезарю и ударил его кинжалом; Цезарь правой рукой схватил его за рукав, а левой — с плеча нанес ему удар в голову, так что злодей, обливаясь кровью, рухнул на пол. Затем, прислонившись спиною к статуе Помпея, он стал в дозу боксера, дабы отразить нападающих; Кассий, Кимбер и Цинна бросились на него с обнаженными кинжалами и первому из них удалось нанести ему несколько поранений, но, прежде чем он успел ударить вторично и прежде чем двое других вообще успели нанести удар, Цезарь поверг к своим ногам всех трех злоумышленников несколькими ударами своего могучаго кулака.

Сенат в это время находился в неописуемом возбуждении; благодаря давке граждан на хорах, безумно стремившихся выбраться из здания, двери оказались блокированными; сенатские сторожа и помощники дрались с подпольными убийцами; почтенные сенаторы, побросав свои неудобныя торжественныя мантии, перепрыгивали через скамейки и мчались в дикой сумятице по боковым корридорам, стремясь в комитетскую комнату, в то время, как тысяча голосов кричала: „Караул! Пo-ли-цию!“ и притом в самых различных тонах, которые вырывалдсь из этого страшнаго шума и гама, как завывания ветра из рева бури. А посреди всего этого хаоса, повернувшись спиною к статуе, стоял великий Цезарь, подобно льву, окруженному сворой, и беззащитный, в рукопашную отражал нападающих, с твердым никогда не теряющимся самообладанием, которое он давно уже успел выказать на кровавых полях битвы.

Билли Требоний и Кай Лигорий коснулись его своими кинжалами и упали на землю, отброшенные им точно так же, как и другие их соумышленники. И когда Цезарь увидел своего стараго друга Брута наступающим на него с разбойничьим ножем в руках, он, как утверждают, до глубины сокрушенный болью и удивлением, безпомощно опустив свою непобедимую левую руку, скрыл лицо в складках плаща и принял вероломный удар, не делая даже попытки отстранить руку убийцы. Он воскликнул только: „Et tu, Brute!“ и пал мертвым на мраморный пол.

Нам сообщают, что сюртук, который был на покойном во время убийства, — тот самый, который он носил в своей палатке после обеда, когда еще побеждал Нервийцев, и что, когда его сняли с трупа, он оказался прорезанным и проколотым не менее, чем в семи различных местах. Карманы были абсолютно пусты. Сюртук этот будет выставлен во время похороннаго обряда, в качестве неопровержимаго доказательства факта совершеннаго убийства. На достоверность последних сообщений можно вполне положиться, так как они получены нами от Марка Антония, особое положение котораго ставит его в необходимость знать все новое, что находится в связи с единственным предметом, затмившим в настоящую минуту всякие другие интересы Рима.