|
Ведь раньше, чем туда явилась полиция, там уже перебывало много людей, следы все равно были затоптаны, и им в простоте душевной не могло не казаться, что спасать от лопаты больше нечего. И вы видели этих городовых? Что это тонкие сыщики, следопыты, которые умеют читать по следам? Они поступили неосторожно, неумело, но думать, что это было сделано умышленно, что их научили нарочно затереть чьи-то следы, это, господа присяжные заседатели, чистая басня. Но обнаружилось нечто {13} другое, более возмутительное, чем беспомощность нашей полиции. Здесь вам рассказывали о первых приемах сыска в этом деле. Подозрение пало на Луку Приходько. Сыскная полиция вызывает Приходько и всех его родных и держит его под арестом с утра до вечера. Когда он защищается, ему грозят и требуют, чтобы он сознался. Когда другие его оправдывают, им говорят: вы подкуплены, вы за это ответите. Вот отвратительная картина приемов нашего сыска. Когда я слушал этих свидетелей, я думал: да, это правда, это наша действительность, это наша матушка Русь. И так всегда поступают в сыскных отделениях. Я очень рад, что и прокурор вознегодовал, что он запротоколил это показание свидетелей, что и он возмущался насилием над личностью, над человеческим достоинством, над свободою. Я хотел бы только, одного: чтобы это негодование так не окончилось, чтобы он не забыл его после процесса.
Потому, что для кого это новость? Кто не знает, что вовсе не впервые применяются эти приемы? Разве не всегда так поступают в сыскных отделениях? Вспомните, когда спросили на суде одного из свидетелей: "если вам грозили, если вас запугивали, почему вы не жаловались?" - он отвечал - "кому жаловаться? пожалуешься околоточному, даст в ухо и только". Вот что называется на обывательском языке: "ответственность должностных лиц по начальству". И такая уверенность в этом, такое спокойное и покорное отношение к этому, это безмолвное подчинение преступлению, разве оно было бы возможно, если бы, в наших сыскных отделениях, в нашей полиции были другие порядки, если бы их только впервые применили в деле Ющинского? Увы, это картина привычная. И она объясняется одинаково и неуважением к человеку, и самомнением. Когда {14} на Луку Приходько улик вовсе не было, а было одно только подозрение, то сыскную полицию все-таки малейшее возражение против ее предположения приводит в негодование. Когда им говорят, что они ошибаются, они смело говорят, что это ложь. Как с ними смеют спорить, как смеют думать, что они ошибаются! Это простейшие приемы нашего сыска. Горе нам, что они существуют, слава Богу, если этот процесс послужит нам на пользу, если он вызовет не только минутное негодование прокурора, если навсегда будут осуждены такие приемы. Но видеть в этом что-то особенное, чего в других делах не встречалось, видеть в этом следы еврейской руки - значит быть лучшего мнения о наших обыкновенных порядках, чем они этого стоят; и если прокурор будет так думать, он этого зла не уничтожит. Но у обвинителей есть другой козырь; в деле Ющинского проявилась не одна беспомощность и неумелость наших официальных расследователей; в нем было то, о чем говорил прокурор, но чего обыкновенно не бывает, - были добровольцы, частные, сыщики, расследователи по собственному почину. Это вещь необычная, об ней надо поговорить, и они, эти добровольные сыщики, сыграли в этом деле свою роль, злополучную роль. Мы тут с прокурором будем во многом согласны. Да, эти добровольцы появились с разных сторон, и когда я видел их, то мне было и больно, и обидно. Вот один из таких добровольцев расследователей - репортер Барщевский, тот самый Барщевский, который 22 марта явился к следователю и дал ему показание, будто мать Андрюши Ющинского в чем-то виновата, потому что она не плакала, когда явилась к ним в редакцию. Когда я смотрел на этого господина Барщевского, мне было так же неприятно смотреть на него, как, вероятно, и прокурору. Я тоже {15} думал: "Вот человек, который воображает, что мать должна плакать у него на глазах, который удивляется, если мать пришла и не плачет, который не умеет молчаливого горя отличить от показного". |
