— Вас интересует только ваша личная катастрофа.

— Да.

— Но я люблю вас, я хочу вам помочь, я хочу вас спасти.

— Молодые девушки вечно пытаются кого-нибудь спасти, но именно эта роль им не по силам.

— Не обобщайте. Мне по силам. Почему не попробовать?

— Потому что ты сделаешь мне еще больнее.

— О, это так жестоко, так ужасно.

— И так нечестно. Ты уже говорила.

— Я могу вас любить, заботиться о вас, сделать вас счастливым, и мы теперь можем быть друзьями, вы же сказали, что всегда на самом деле этого хотели.

— Нет. Ты не хочешь понять, что это будет для меня невозможно больно по сотне причин.

— Да, не хочу! О, мы опять ходим по кругу.

— Давай прекратим этот разговор. Уже рассвет. Птицы поют. Мы всю ночь проговорили.

— Скоро Иванов день, в это время ночь короткая, мы не так уж давно говорим, я не могу прекратить этот разговор, не могу заснуть. Вы боялись, что я убегу. Теперь я боюсь, что вы убежите.

Было раннее утро воскресенья, и, как сказала Хэтти, в это время светало очень рано. На яблоне за окном шестнадцатого дома по Заячьему переулку пел дрозд. Джон Роберт неуклюже поднялся и слегка отодвинул одну занавеску, впуская леденящее дыхание чистого рассвета в освещенную лампой комнату. Хэтти вздрогнула и застонала. Она произнесла:

— Я была так счастлива в Слиппер-хаусе с Перл. Вы отобрали у меня Перл. А теперь отбираете и все остальное.

Хэтти подарила Джону Роберту «один день», о котором он просил, — пятницу. Но в то утро, после его вспышки чувств, они не говорили по-настоящему. Оба были испуганы и шарахались друг от друга. Он все время говорил «Прости меня», а она — «Ничего».

Косноязычное объяснение Джона Роберта, его «извинения» превратились в длинную череду воспоминаний об их встречах, в которых эти двое теперь пытались найти убежище. Предаваясь воспоминаниям — посторонний наблюдатель счел бы это дружеской беседой, — они настороженно разглядывали друг друга, как противники, сошедшиеся для битвы, и при этом оба напряженно думали. По мере того как оба внутренне концентрировались на том, что случилось, и на том, что должно было произойти, на двух сосредоточенных лицах проступало явное сходство. Они оценивали, размышляли, планировали. После обеда (они рассеянно поклевали хлеба с сыром) Хэтти сказала, что устала, у нее болит голова и она хочет лечь, и они с облегчением разошлись. Хэтти лежала в кровати, не двигаясь, оставаясь начеку. Теперь он шевелился и вздыхал, а она слушала. Вечером они опять предались воспоминаниям, уже осмотрительнее, словно выполняя какое-то задание. Это было похоже на сотворение таинства, в результате которого они должны были осторожно подойти к настоящему и сойтись в нем. Они примеривались, обсуждали, спорили, ссорились, а потом объявили, что лягут спать рано, и так и поступили. Выяснение прочих пугающих истин они отложили на потом. В тот вечер Хэтти расспрашивала о своей матери, о ее детстве, немного рассказала об отце. Они обсудили Марго, а под конец вели разговоры только ради того, чтобы скоротать время и утомиться. В эту ночь, ложась спать, Хэтти бесшумно заперла дверь своей спальни. Наутро она пробудилась от омерзительных снов с сильнейшим, настойчивым, невыносимым ощущением вины по отношению к Перл. Пообещав Джону Роберту, что вернется, Хэтти побежала в Слиппер-хаус и обнаружила, что Перл там уже нет. Вернулась она в слезах. Джон Роберт молча посмотрел на нее страшными глазами. К этому времени существование в небольшом домике и все, что приходилось делать — есть, пить, двигаться, ходить в туалет, подниматься и спускаться по лестнице, садиться и вставать, — сложилось в чудовищную систему, как в тюрьме.