Увидев лицо Джорджа, отец Бернард, встревоженный и испуганный, помчался по коридору. Он для проформы постучал в дверь палаты Джона Роберта, вошел и с облегчением увидел, что комната пуста. Кровать была не застлана, двери ванной закрыты, а за столом явно работали. Отец Бернард перевел дух. Он предположил, что Джон Роберт куда-то вышел, может быть — к врачу. Он подождал, потом со свойственным ему любопытством (при этом сторожко поглядывая на дверь) начал разглядывать стол. Взял одну тетрадь и расшифровал страницу-другую тонких неразборчивых каракулей Джона Роберта. Священник не понял ни слова, и это его позабавило и обрадовало, как часто бывает с профанами. Потом он увидел на столе белый лист бумаги, полускрытый книгами: письмо. Верхняя строка гласила: «Уильяму Исткоту, эсквайру». (Джон Роберт не знал, что его друга уже нет в живых.) Отец Бернард наклонился над столом и прочитал следующее:

Дорогой мой Билл!

Надеюсь, ты простишь меня за то, что я покончил с собой. Я знаю, ты меня не одобришь. Попробуй понять, что для меня оборвать свою жизнь сейчас значило сделать ее счастливее. Ты всегда считал меня стоиком и, возможно, поймешь. Прошу тебя, позаботься о Хэтти. Я назначил тебя и Робина Осмора исполнителями моего завещания. Прощай, Билл. Ты, конечно, знаешь, с каким чувством сердечной дружбы и уважения я подписываю это письмо.

Отец Бернард испустил безумный горестный вопль. Он отчаянно завертел головой, потом помчался к дверям ванной комнаты и распахнул их. Сначала он ничего не увидел в пару. Потом разглядел огромное тело, наполовину погруженное в воду. Встал на колени на мокрый скользкий бордюр ванны и с беспомощным отвращением, болью и ужасом стал дергать скользкие, качающиеся в воде поверхности. Наконец он нашел голову и поднял ее за волосы. Ясно было, что Джона Роберта больше нет, он ушел, а здесь осталось только что-то совсем другое, выскальзывающее из охваченных ужасом рук священника. Но он отчаянно тащил и дергал, и ему наконец удалось вытянуть грузную тушу на мелкий, противоположный от кранов, конец ванны так, что голова легла на отделанный кафелем край. Затем священник поднялся и направился к двери.

Письмо лежало на ковре, там, где отец Бернард его уронил. Он инстинктивно поднял его и сунул в карман. И выбежал в коридор, зовя на помощь. К тому времени, когда служители в белых халатах ворвались в палату, отец Бернард уже умчался по коридору и вылетел наружу через вращающиеся двери. Он побежал, задыхаясь и стеная, в направлении квартиры Дианы в Уэстуолде.

Выйдя из Института, Джордж поспешил в сторону Хай-стрит, но свернул в ботанический сад. Остановился и посмотрел на дерево гинкго, которое давно «усыновил», так как оно напоминало ему детство в Белмонте. Джордж пересек сад, обойдя стороной музей, и пошел в сторону римского моста. На другой стороне Энна он обнаружил, что повернул в сторону Бэркстауна в смутном намерении дойти до дома номер шестнадцать по Заячьему переулку, как если бы надеялся найти там второго, совершенно иного Джона Роберта. Джордж чувствовал, что ему очень важно иметь цель. Он пошел быстро. Однако, дойдя до Бэркстауна, он решил направиться на общинный луг по железнодорожному переезду и старой выемке. Джордж прошел мимо «Лесовика», который как раз открывался. Несколько человек видели в тот вечер Джорджа, идущего мимо, но болезненная гримаса на его лице не показалась им чем-то необычным. Никто не попытался с ним заговорить.

Идя по заросшему травой дну выемки, Джордж заметил цветы, растущие на откосах, — наперстянка, окопник, вьющаяся бордовая вика с еле заметными полосками. «Это день первый, — подумал Джордж, — первый час нового мира, в котором все будет совсем по-иному. Я претерпел изменение космических масштабов, изменился каждый мой атом, каждая частица, я переключился в совершенно новый режим бытия». Еще он подумал: «Этому суждено было случиться, суждено, суждено.