Я не могу продолжать. Изрекать слова, которые неизбежно будут поняты неправильно — святотатство. Мои простые крестьяне понимают мой греческий лучше, чем Вы поймете мой английский. Когда и как буду я призван к более обширному служению, и буду ли — сие мне неведомо. Быть может, мне придется странствовать, а быть может, в конце весь мир придет ко мне сюда, а может быть, я умру скоро и в безвестности. А пока что я сею вокруг себя семена истины, как могу. Пусть чистое дуновение духа подхватит их, чтобы они упали на плодоносную почву.

А теперь к тому, что Вы пишете в своем письме про Джона Роберта: думаю, Вы ошибаетесь. Вы слишком заинтересованы, для вас это — зрелище. Я думал о нем и молился за него, как и сейчас молюсь. Я был его последним учеником и провалил экзамен. Если бы я знал то, что знаю сейчас, я мог бы спасти и его, и Джорджа. Джон Роберт попросил меня не говорить о Джордже, и я согласился, потому что боялся его и потому что мне было лестно его внимание. Когда я заговорил о пастырском долге, он ответил: «Да вы сами в это не верите», и я склонил голову, и петух прокричал трижды. И так случилось, что я оказался свидетелем трех убийств: двух — совершенных Джорджем, и одного — совершенного этим философом (возможно, в этом есть некая мораль). Джон Роберт умер потому, что увидел наконец испуганными, широко раскрытыми глазами тщету философии. Метафизика и человеческие науки становятся невозможными в результате проникновения морали в обыденную, ежеминутную человеческую жизнь: понимание этого факта и есть религия. Вот что завидел вдалеке Розанов, ковыряясь в вопросах добра и зла, — и понял, что это обращает в чепуху все его софизмы.

Нет никакого «по ту сторону», есть только здесь, бесконечно малое, бесконечно великое и бесконечно требовательное настоящее. И об этом тоже я говорю своей пастве, разбивая их надежды на сверхъестественный иной мир. Так что, видите, я оставил всякую магию и проповедую святость без чудес. Это и только это может быть религией будущего, и только это может спасти Землю.

Но я пишу на воде. Я отдам это письмо одному из своих прихожан. Не ведаю, достигнет ли оно почты. Прощайте, дорогой мой N, моя рука поднята — я благословляю вас.

Я прочитал часть этого письма (не все письмо, конечно) Брайану и Габриель. Габриель смахнула слезу. Брайан сказал:

— Кажется, нынче все спятили.

Надо сказать, что Брайан и Габриель поселились в Белмонте (возможно, навсегда) и присматривают за Алекс, и Руби тоже туда вернулась. Пока Алекс была в больнице, Руби сбежала в цыганский табор, где, кажется, предполагала оставаться до конца своих дней. Майк Сину привел ее обратно к Брайану и Габриель в Комо. Потом (когда Брайан заявил, что им с Руби вдвоем слишком тесно в этом доме) она уехала к Перл в Лондон. Оказалось, однако, что Руби не может существовать вне Эннистона, и, когда Брайан и Габриель переехали в Белмонт, Габриель настояла, чтобы Руби вернулась. Руби все же получила от Алекс свою пенсию (Робин Осмор все оформил) и, по слухам, накопила немало денег, так как никогда не тратила заработанное. Я забыл рассказать об Алекс. Она так и не оправилась после падения с лестницы. Как сказала Стелла, падение Алекс предвещало падение Джорджа и имело сходный эффект. Нынешняя Алекс — только тень себя прежней, и все ее тираническое любопытство, яркая беспокойная сила исчезли. Она абсолютно в здравом уме (по крайней мере, так кажется), но стала очень тиха. Она часами сидит у большого окна с эркером в гостиной, глядя наружу. (А что она видит при этом? Лис. Наши достойные муниципальные служащие, как сказали бы горожане, «со свойственной им эффективностью», конечно же, закачали в норы ядовитый газ, но делали это очень медленно и забили не все выходы из нор, так что лисам удалось эвакуироваться.