— А как снимать-то? Мороз. В рукавицах к стартеру не подлезешь — поставлен больно тесно.

— Что мороз, того он не спрашивает. На границе живём. Надо.

Четыре часа трудился Алексеев на холоде, только изредка забегая в землянку погреть руки и покурить. Когда стартёр был снят и внесён в помещение, от него, как от глыбы льда, ощутимо тянуло холодом.

Я взглянул на руки механика. Распухшие, красные, с поломанными чёрными ногтями, они казались обваренными кипятком.

Пока электрики разбирали и ремонтировали стартер, Алексеев сидел в глубокой задумчивости.

— Ты что, Григорий Иванович, загрустил? — спросил я.

— Снято оно, снято, а ставить как? Подходы, сами знаете, какие. Одетым лезть неловко… Верхнюю гайку, куда ни шло, заверну, а к нижним как подсунуться?..

Через час механик снова ушёл к машине.

Поставить стартёр на крепёжные шпильки было минутным делом, но накинуть на резьбу и завернуть гайки казалось вовсе невозможным.

Голые пальцы немели через несколько секунд, гайки валились из рук… Раз за разом Алексеев повторял безуспешные попытки закрепить стартёр, однако лишь одна из четырёх гаек села, как говорят механики, на своё законное место.

Алексеев задумался, потоптался у машины, потом растёр руки сухим обжигающим снегом, плюнул на указательный палец, приморозил к нему гайку и таким живым «ключом» усадил её на шпильку. Через минуту была завернута ещё одна гайка, а ещё через пять минут весь стартёр плотно сидел на месте.

Машина вернулась в строй.

Три шестигранные белые отметины на пальцах старшины Алексеева остались пожизненной памятью об этом дне.

Это было на Чёрном море

Объект предстоящей разведки был хорошо знаком лейтенанту Посохову. На аэродроме, где теперь базировался противник, Посохов начинал свою лётную жизнь. В мирное время этот аэродром принадлежал военной авиашколе. На нём бывший курсант Посохов выполнил свой первый самостоятельный взлёт.

Он отчётливо помнил светло-зелёный лоскут лётного поля, раскинувшийся над тёмным каменистым обрывом морского берега; он видел расположение самолётных капониров и бесконечные лунки зенитных точек. Он представлял себе все мельчайшие подробности аэродрома так, будто не два года войны, а только два дня прошло с тех пор, как он улетел с родного поля.

Вот уже неделю лётчики полка пытались определить, что за авиация теперь на школьном аэродроме, как она расположена. Но все попытки заканчивались безуспешно.

Зенитный огонь противника не давал нашим лётчикам приблизиться к цели. Трое разведчиков не вернулись с задания, остальные прилетели ни с чем. А точные данные позарез нужны были штабу. Школьный аэродром, ставший авиабазой противника, тормозил наступление целого корпуса.

Посохов думал.

«Зайти с моря бреющим?.. Не годится — толком разглядеть ничего не успеешь, а на отходе от цели зенитки запросто снимут. Подкрасться в лучах солнца, проскочить над аэродромом на предельной скорости?.. Нет, и это не годится — десять секунд над целью ничего не дадут, и опять же отход не обеспечен».

Посохов думал.

Он шагал из угла в угол тесной штабной землянки и никак не мог найти правильного решения. Врываться на чужой аэродром бреющим — этому его учили в школе. Подкрадываться к объекту в лучах солнца — этому его тоже учили. Но и противник не дурак: и он проходил курс военных наук в своей школе, и он сдавал зачёты…

В лоб его не взять. Здесь ни одна стандартная схема не годится. Надо найти какой-то новый, необыкновенный ход, надо сказать своё особое слово… Но где этот ход, кто подскажет это слово?

Посохов думал:

«Море… солнце… обрыв… Обрыв? Да-а, обрыв…»

Если бы до вылета Посохов доложил мне о своём плане действий, я бы, наверно, никогда не дал ему разрешения на этот полёт.