Самая любимая

Когда я увидел её впервые — это было уже много лет назад, — мне сразу же сделалось беспокойно и радостно.

Вся устремленная вперёд, она казалась живым воплощением скорости. На машине не было ничего лишнего — ни одной стойки, ни одной ленты-расчалки, ни одного острого угла. Это была подобранная, чудесного профиля машина. Она выполняла невероятные, на первый взгляд, эволюции: легко виражила, прекрасно брала высоту, стремительно вертела восходящие бочки, устойчиво пикировала и показывала для своего времени огромную предельную скорость.

Если можно говорить о характере машины — а я убеждён, что у каждого самолёта свой, неповторимый характер, — никакое другое определение не подошло бы к ней больше, чем натиск… Она была создана для наступления, для всесокрушающей атаки, для скоротечного, неотразимого встречного боя.

Но — это было очень серьезное «но» — она была строга и беспощадна, ошибок в технике пилотирования не прощала.

Об этой машине ходило немало мрачных легенд.

Пришел день, когда я впервые поднялся на ней в высокое ярко-синее небо и сказал себе: «Ну, начнём!» Я очень ждал этого дня и невольно волновался теперь, закладывая первый крен…

Машина удивительно слушалась рулей, но при первом же грубом движении ручки управления вздрогнула и штопорнула. Впрочем, вывод из штопора произошёл без запоздания. Но когда я попытался резковато потянуть ручку на пикировании, перед глазами снова замелькал горизонт в круто вытянутой штопорной спирали.

Рули на вывод — и плавно-плавно, уменьшая угол пикирования, подтягивал я нос самолёта к горизонту. На этот раз восстановить первоначальное, уравновешенное положение удалось быстро. Снова набирал я высоту и снова срывался в штопор — теперь уже преднамеренно, чтобы понять и прочувствовать предел безопасности.

Потом пошёл на посадку. Чем ближе к земле, тем напряжённее нервы: то, что прощалось на высоте, не могло безнаказанно сойти у земли.

Я шёл на посадку не обычным уверенным планирующим спуском, а тихонько подбирался к аэродрому, поддерживая на оборотах мотора это капризное творение аэродинамической науки.

Сел благополучно. Помню отчётливо: было радостно на сердце, петь хотелось, хотя машина не открыла мне и десятой доли своих секретов, хотя она всё ещё оставалась загадкой. Но я был уже влюблен в неё. Честное слово, чувство глубокой привязанности, настоящей нежности родилось и крепло во мне с каждым новым полётом.

Много дней подряд поднимался я в небо — раскрывал секрет за секретом. Успехи сменялись разочарованием, разочарование снова успехами, и наконец пришла главная победа: я нашёл общий ритм пилотажа.

Это был вальс.

Он мог звучать стремительно и буйно, головокружительно быстро, но непременно плавно, только плавно.

Мысль о вальсе пришла мне в голову как-то случайно, но с тех пор, когда мне приходится осваивать новую машину, я всегда ищу прежде всего общий ритм пилотажа, и, мне кажется, найти этот ритм — самое главное.

После моего «открытия» испытания двинулись быстрее, и скоро я уверенно и без всякого страха вертел свою крестницу над самой землёй, стрелял и дрался на ней энергично, победно, водил её в облаках и на больших высотах.

Шло время, и машина становилась всё понятнее, всё роднее и ближе. За любовь она платила преданностью, и если первые шаги испытаний не прошли, признаюсь честно, без царапин и ушибов, то последние были победной песнью скорости и красоты.

Теперь, когда много славных страниц в историю боевой авиации вписано именно этой машиной, узнавшей небо Испании, видевшей степи Монголии и холодные голубоватые снега Финляндии, дожившей до первых дней Великой Отечественной войны, получившей в конце концов массовое признание и всеобщую любовь, я могу гордиться, что был одним из тех, кто полюбил её с первого взгляда, полюбил накрепко, больше всех других испытанных, облётанных и проверенных.