Все застыли, услышав это. Но гостья из Риги не дала никому опомниться, сообщив, что в Дрезденскую галерею запрещен вход детям до шестнадцати лет.

— О, дубовые головы! — сказал Петр Алексеевич.

— Напрасно иронизируешь! — воскликнула Ольга. — Ты как хочешь, а я детям не позволю идти туда.

— Полно тебе! — ответил Петр Алексеевич.

— Я согласен с Ольгой, — сказал критик. — Моему сыну четырнадцать лет, он очень чистый мальчик, но я не позволю ему идти в Дрезденскую галерею.

— Знаю я этих чистых мальчиков, — заметил молодой летчик, сосед Навашина, — они с пяти лет ругаются только матом.

Критик даже не взглянул в его сторону.

— Конечно, если глядеть на «Спящую Венеру» глазами снохача, это очень безнравственное полотно, — сказала Ирина, — а если посмотреть обыкновенными человеческими глазами …

— То это прекрасная женщина, — задумчиво и почтительно сказал Лагутин, — прекрасная спящая женщина. Тихое у нее лицо…

— Лицо! — воскликнул Василий Васильевич.

— Послушай, — сказал Петр Алексеевич, — а в Третьяковку ты своего парня пускаешь? Там, знаешь, тоже…

Но в эту минуту на пороге появился Анатолий. Вместо гитары он принес балалайку.

Все огорчились, но Николай сказал, что это даже лучше: у него припасен небольшой сюрприз. Он был в клубе писателей, и там поэт Виктор Боков пел под балалайку лихие частушки. Вот послушайте.

Он чуть потерзал гостям уши, настраивая балалайку. Подумал немного, ударил по струнам. Тут только Навашин понял, что лицо у него не старое, а усталое. Сейчас, когда он запел, оно разгладилось и помолодело.

На деревне дом горит,

А вокруг народ стоит.

Говорят между собой:

Дом сгорит, пойдем домой —

пел он. И еще так:

Самолет летит

Середи полей,

Изменять пришел —

Изменяй скорей.

И еще, и еще:

А на столе лежит

Книга Библия,

А ребят любить

Дело гиблое.

Самолет летит

О семи окон,

Конституция

Основной закон.

За столом ели, пили и слушали. Всякая новая частушка была как подарок. Каждую провожали смехом, новую встречали с беззаветным любопытством. Николай сыпал все чаще, чаще, а потом уж и совсем не делал между частушками даже самого малого перерыва.

И вдруг он примолк на секунду, провел по струнам так, что балалайка заговорила гитарным низким голосом, и не запел, а сказал:

Как вспомню я Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные темные трюмы.

— Это песня оттуда, — сказал Николай, — мой дружок привез. Продолжать?

Стол молчал. И Николай запел осторожно, как бы прислушиваясь:

От качки стонали зэка,

Обнявши друг друга, как братья,

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья.

…Август. Тлеет закат: густой, лиловый. Глуховатый низкий бас поет:

Проклятье тебе, Колыма,

Что названа чудной планетой,

Сойдешь поневоле с ума,

Оттуда возврата уж нету.

И хор повторяет угрюмо:

Сойдешь поневоле с ума,

Оттуда возврата ведь нету.