Была девчонка я беспечная,

От счастья глупая была.

Моя подружка бессердечная

Мою любовь подстерегла.

— Вы не скажете, как найти Горюнову Полину Филипповну? — спросил он.

Она не откликнулась. Самозабвенно, чуть закинув голову, она тонко и жалобно выговаривала:

За той рекой, за тихой рощицей,

Где мы гуляли с ним вдвоем…

Из открытого рта выглядывал один-единственный желтый зуб. «Ей, должно быть, холодно, — подумал Навашин, — лестница каменная, а она сидит в своем бумажном балахоне и разношенных тапках на босу ногу».

— Встаньте, пойдемте со мной, — сказал Навашин.

Слепыми красными глазками она глядела перед собой и пела:

Плывет луна, любви помощница,

Напоминает мне о нем.

Он открыл дверь и очутился в длинном, узком коридоре. Навстречу шла высокая старуха в белом чепчике, отороченном кружевами. На плечах у нее был теплый платок, повязанный крест-накрест, длинная черная юбка плескалась на ходу. Он ни о чем не успел спросить, она гордо прошла мимо, он успел заметить ее серое иссохшее лицо, нос с горбинкой.

По обе стороны коридора были двери, двери, двери. Он пошел на свет и очутился в большой комнате. В ней было полно людей, но как во сне — беззвучно. У окна двое стариков застыли над шахматной доской. У печки сидел краснолицый старичок и держал в руках газету, которая не шелестела и не трепыхалась на теплом ветру, шедшем от печки.

За столом сидела старуха и вязала чулок. Казалось, спицы в ее руках не двигаются. Балахоны, лица, газета, которую читал старик, чулок, который вязала старуха, полы, потолок, стены — все было серое.

Беззвучно, как во сне. Бесцветно и неподвижно, как во сне. И только острый запах хлорной извести был настоящий.

Никто не поднял глаз, никто не повернул голову в его сторону. И он снова спросил, стараясь умерить голос:

— Вы не скажете, как найти Полину Филипповну Горюнову?

Старик, что сидел у печки с газетой, встал. Голова у него была наклонена так, словно он ждал, что ему сейчас дадут по шее. Он сделал шаг, и стало видно, что он хромает, да не просто, а с вывертом, выкидывая ногу в сторону, и похоже было, что он пританцовывает и куражится.

Переход от всеобщей неподвижности к этим резким движениям был странный и тоже из сна. Но голос, которым заговорил старик, оказался обыкновенный, скрипучий, на веку сто раз слышанный стариковский голос.

— Пойдемте, провожу.

Чудно́ пританцовывая, он заковылял по коридору чуть впереди Навашина и у третьей двери по правую руку сказал:

— Вот здесь. А меня зовут Леонид Иванович и притом Соловьев.

* * *

— Вам с ней трудно будет говорить, — сказала старая женщина с умным усталым лицом, — она уже не понимает… Она очень больна, у нее был брюшняк, и теперь она …

— Одним словом, тронулась! — сказал Леонид Иванович.

— Ну зачем же так… Но сознание, конечно, затемненное. А вы кто же будете?

— Я привез ей привет и письмо от внука.

— Господи! — Женщина всплеснула руками. — От Бориса! Ну как же! Ну как же! Где же вы его видели? Ах, простите… Боже мой, снимайте скорее ватник. Башмаки снимайте, давайте посушим носки… Суйте ноги в тапки. Вот в эти… Саша, ты подумай, это от Бориса.