И тут у Ронге, несомненно, пробудились чувства Сальери к Моцарту (мы имеем в виду, конечно, не настоящих Моцарта и Сальери, а сочиненную про них легенду о гении и злодействе) — и уж он-таки постарался погубить гения!

Но на совещании вечером 24 мая 1913 года в «Гранд-отеле» Конрад и Урбанский не поддержали инсинуаций Ронге относительно гомосексуализма Редля и подозрительных связей последнего с Занкевичем.

Тут, очевидно, сказалась разница в информационном уровне: Конрад и Урбанский, в отличие от Ронге, знали и понимали то, что они сами только что использовали связи Редля с русскими, в тонкие подробности которых Редль их, конечно, не посвящал. Выступать же прямо против своего сообщника, только что участвовавшего в наисекретнейшей операции, сведения о которой строжайшим образом не подлежали оглашению, казалось опасным и опрометчивым: Редлю было в чем обвинить собственных же его обвинителей.

Не исключено, однако, что уже тогда у Конрада и Урбанского зашевелились мысли о возможном обвинении Редля в утечке плана развертывания к русским.

Так или иначе, но было принято коллективное решение мирно побеседовать с Редлем — отсюда и отсутствие оружия у явившихся к нему.

Может быть, однако, что для планируемой беседы была собрана не вполне подходящая компания: Ронге, жаждавший крови Редля, настоял на привлечении и Хёфера, и военного следователя, подобранного буквально на улице.

Тут, возможно, Конрад и Урбанский были поставлены перед фактом: Ронге самолично докладывал Хёферу, на что имел полное право — и отказывать теперь в участии последнему оказывалось неэтичным, а также могло и вызвать излишние подозрения у Хёфера: ведь Конрад и Урбанский никак не должны были стремиться к расширению минимально необходимого списка тех, кто соучаствовал в их преступной передаче документов к русским.

Даже наоборот, присутствие Хёфера и Ворличека должно было удерживать Редля от излишней откровенности, а потому и Ронге продолжал оставаться отстраненным от излишней для него информации — по сохраняющемуся пока решению Конрада и Урбанского, которое, возможно, так и не было никогда пересмотрено. Отсюда и все нелепости в приведенных текстах Ронге — типа: «Самым тяжелым его [Редля] преступлением была выдача плана нашего развертывания против России /…/. Но об этом он мне ничего не сказал». Нам еще предстоит рассмотреть, откуда же Ронге все-таки узнал о переданном русским плане развертывания.

Но в результате легко понять и Редля, который категорически отказался от беседы с явившейся «комиссией», потребовал у пришедших пистолет, но стреляться не стал. Последнее, повторяем, выглядело абсолютно бескомпромиссным вызовом!

Твердо знать о том, что Редль располагал мощнейшей поддержкой эрцгерцога Франца-Фердинанда, ни Конрад, ни контрразведчики все-таки не могли, хотя, возможно, о чем-то подобном догадывались.

Но главное теперь было не в этом: у Конрада и Урбанского вполне могли возникнуть самые мрачные предположения о том, что уверенная и наглая позиция Редля базируется не только на понятном знании их, Конрада и Урбанского, секретах, посвященным в которые и оказался Редль, но и на его способности разоблачить эти секреты.

Вот это-то и нужно было срочнейшим образом проверять — отсюда и бросок в Прагу.

Вероятно, Редль не рассчитывал на то, что Урбанский с компанией так быстро доберутся до Праги, а возможно считал, что верный старший друг Гизль не подпустит посетителей в квартиру Редля в отсутствие хозяина.

Но Гизль рассудил иначе: он действительно был связан с Редлем практически кровными узами, но непонятные неприятности Редля в Вене тем более поэтому касались и его, Артура Гизля.