Но где же страх? Где страстное желание получить отпущение грехов? Где разглагольствования с целью оправдать бесчеловечность, чтобы уйти от ответственности и леденящих тисков вины? Ничего этого не было. Неимоверным усилием Эрескен ухитрился создать для себя островок тишины посреди отвратительного потока сознания. Обмирая от ужаса, он понял, что окружен со всех сторон твердым, горячим ликованием, упоением интенсивностью физического восприятия, бьющим через край восторгом от возвращенной свободы и неописуемым экстазом от вызова на смертный бой и победы в нем.

Воспоминания прекратились, застывшие образы исчезли в малиновой тьме. Стены убежища эльетиммского разума начали прогибаться под неумолимым давлением.

«Кто ты?» – крикнул Эрескен в кроваво-черную тишину, теснящую его.

«Друзья зовут меня Греном, – прогремел со всех сторон голос, неуместно веселый на фоне углубляющегося чувства угрозы. – Но тебе незачем это знать, потому что я собираюсь тебя убить».

Теперь вся угроза сосредоточилась в голосе, твердом и ярком как сталь.

«Ты знаешь, кто я?» – недоверчиво спросил Эрескен, забыв в этот миг необъяснимую тяжесть, сковавшую его силы.

«Вообще-то нет, – признался голос. – Ливак и Хэлис говорили, что ты и весь твой род – гнусные ублюдки. Давай проверим».

С несложной жестокостью прямодушное любопытство взломало всю защиту, которой Эрескен когда-то научился под ударами отцовской палки и плети его презрения. Беспомощного и несопротивляющегося, его оттащили к самому дальнему краю памяти, где он увидел людей и места, казавшиеся ему давно забытыми. Та хнычущая рабыня, которую его отец привез из самых первых набегов за океан, когда он восстановил утраченное искусство бросать вызов течениям, что сметают корабли в забвение. Эрескен едва помнил мать, всегда отворачивающую лицо от своего ребенка, порожденного насилием, а теперь вновь увидел, как она надвигает длинные каштановые волосы на клейменое лицо, увидел ее слезы и неослабевающее страдание. Вдруг все изменилось: лицо разбухло, почернело, язык вывалился наружу, глаза выкатились – труп закачался на виселице.

Точеное отцовское лицо надвинулось на Эрескена, пожирая его карими глазами, настолько темными, что они казались почти черными на фоне бледной кожи и совершенно белых волос.

«Она была слабой, неверной – ни пользы, ни украшения. Какой цели служила ее жизнь, когда столь многие нуждаются в пище и тепле?»

И она была не единственной приговоренной к смерти в ту самую суровую зиму его детства жертвой мудрости отца. Владения, управляемые ничтожными людьми, пали от болезней и раздоров. Не было лишней еды в тот голодный сезон, когда скудный урожай сгнил еще зеленым на полях, когда морские птицы улетели рано, а морские животные пришли поздно, и было их немного, и все – костлявые и больные, когда гарпуны охотников наконец вытянули их. Все ручьи промерзли до самого дна, подземное тепло – основа жизни, – казалось, ушло навсегда, и люди шептались в углах, что Мизаен в конце концов покинул их.

Но только не его отец. Это был знак, очевидный, как извержение, которое несло смерть уже не от холода, а от огня, испепелившего стольких голодающих в ледяную смену того года. Его проницательный ум узнал в этом желание Мизаена подвергнуть их самому горькому испытанию. Это был знак, что пришло время оставить их бесплодные поля и несколько укрытых долин, где цеплялись за жизнь низкорослые деревца, да безжалостные пространства гравия и щебня, которые поднимались к снежным полям и ледникам, покрывающим таинственные вершины.