Колдун вздрогнул от ярких образов войны: кровавые битвы армий, рубящих друг друга на куски, мелкие ночные стычки и нападения из засады. Соратники приходили и уходили, кто – к смерти, кто – к разгульной жизни, чтобы потратить деньги, пока еще живы. Сожалелось обо всех потерях и ни об одной. В жизни наемника не было никаких ограничений, только свобода. Приказам следовали, если были согласны с ними, уклонялись – если нет. Один брат полагался на убедительность доводов, чтобы, где возможно, предотвратить беду, другой – на физическую выносливость, чтобы вытаскивать их обоих из все более опасных ситуаций.

Каждая смерть подносилась к испуганному взору Эрескена, леденящее хихиканье оглушало его многоголосым эхом. Грен забавлялся страхом своего пленника и громоздил ужас на ужас. Противники были заколоты или обезглавлены в неожиданном нападении. Каждый опознанный враг уничтожался как можно скорее, пока не предпринял собственную атаку. Это были отрадные смерти. Выпотрошенные в бою мужчины истекали кровью с напрасными проклятиями и мольбами. Это были смерти не слишком приятные, но желанные, ибо они приносили трофеи и деньги, которые тратились на удовольствия – женщин и азартные игры. Те, кто нарушил суровую дисциплину боя, были повешены на ближайшем дереве, их тела подергивались в агонии медленного удушья – несущественные смерти.

Эрескен почувствовал, что его защиты крошатся под этим неослабевающим натиском. Его убежище сжалось до размеров отчаяния: он тщетно сражался с презрением, которое расплющивало его. Колдун не чувствовал пол под ногами, камень под пальцами, не ощущал ни дыхания в горле, ни пульса ужаса, который гнал кровь по телу. Не было ничего, кроме этой сокрушительной насмешки, разрывающей его на части.

«Ты трус, верно? – продолжал ненавистный голос. – Слова „рукопашный бой“, „убей или будь убитым“, „последняя игра“ ни о чем тебе не говорят. Ты пользуешься своим преимуществом, копаясь в чужих умах. Ты посылаешь людей на смерть, одурачивая их, ибо тебе не нравится убивать самому. Но ты совершил ошибку, приятель, потому что рискнул большим чем готов потерять. Не стоило тебе этого делать. Выходит, ты не убийца, нет, но я – да, и это значит, что из нас двоих умрешь ты».

Рекин Тейва, 18-е постлета

– Отпусти меня.

Я тщетно пыталась выкрутиться из железной хватки Сорграда. Синяки от его пальцев надолго останутся на моих запястьях после того, как я смою отпечатки рук Грена.

– Брось нож, – приказал горец. – Если кто и убьет его, то исключительно я.

Я с трудом повиновалась, бескровные пальцы онемели. Клинок, маслянисто блестевший тахном, загремел на половицы.

Все стояли неподвижно, будто статуи на усыпальнице: мы с Сорградом – готовые к броску, эльетимм – прикованный к полу, с пустыми глазницами, отражающими черноту его души, Грен – с расслабленным под маской крови лицом и остекленевшим до голубизны взглядом.

– Если его глаза почернеют, значит, его захватили, – предупредила я Сорграда, пытаясь одновременно следить за обеими неподвижными фигурами и найти какое-нибудь оружие, до которого можно дотянуться.

Грен моргнул сапфировыми глазами, и я вздрогнула, словно в меня ткнули булавкой.

– Это ты?

Эльетимм сполз по стене.

– Он мертв? – хрипло спросила я.