|
И предлагали Болонези, и упрашивали, чтобы перешел он в небольшую комнатку, которую время от времени выделяют у нас холостым кибуцникам. Но он только бормотал что-то невнятное и отказывался. Комиссия, занимавшаяся в кибуце благоустройством быта одиноких людей, выделила ему керосиновый обогреватель, старый радиоприемник и репродукцию картины Ван Гога — подсолнухи, пылающие на солнце. А еще получил он электрический чайник, кофе и черную пластмассовую чашку.
Болонези сидит и вяжет шаль для Анат, жены Уди, красную испанскую шаль, довольно-таки вызывающую. Спицы мелькают в его руках. Радио молчит. Как всегда. Что-то пришепётывает керосиновый обогреватель. С толстых губ Болонези слетают невнятные, по обыкновению исковерканные, монотонные слова: «Стенаю я в горести моей и воплю… Ужасы смерти не отступают от меня… И возмутятся горы и холмы, и трепет пронзит меня до костей… Ужас покрыл меня, как вода покрывает море… Сэла. Кровожадные и коварные не доживут и до половины дней своих… Прелюбодей и злоумышленник по шею будут тонуть в крови… Даже проходя через долину мертвых теней, не устрашусь я зла…» И вновь разверзлись хляби небесные. Струи воды с остервенением колотили по жестяной крыше, хлестали по стонущим деревянным стенам. Раскаты грома настигали друг друга, словно там, в другом мире, вели упорные бои бронетанковые войска и сквозь толщу туч докатывалось до нас их эхо. Болонези поднялся с кровати. Легкими, осторожными шагами, словно нес китайский фарфор, подошел к окну. И стоял там, сжав кулаки, сдержанно и отчаянно барабаня ими по стеклу.
11
Среди ночи, в два часа десять минут, Ионатан проснулся. Ему снился кошмарный сон, полный обид и несчастий. На окровавленных носилках принесли к нему в гараж обезображенный труп без лица. Генерал, командующий военным округом, мягко коснувшись плеча Ионатана, объяснил ему: «Это твой отец, голубчик, погибший от рук нелюдей, заколовших его кинжалом». «Но ведь мой отец стар и болен», — попытался отвертеться или незаметно отступить Ионатан. «Твой отец зарезан с отвратительной библейской жестокостью, — вскипел командующий, — а ты, вместо того чтобы болтать попусту, хотя бы раз в жизни проявил инициативу, взял бы инструмент в руки да попытался починить его». Кипящие яростью слова «библейская жестокость» полетели в Ионатана, будто плевок омерзения, и Иони весь сжался и забормотал: «Ладно-ладно, папа, только не сердись на меня, ты ведь знаешь, я стараюсь изо всех сил». Но Иолек, глухой к мольбам и увещеваниям, загрохотал своим голосом пророка, словно ударил в гонг: «Вы, семя зла, злодеи, татары, поколение грешников, немедленно, не считаясь с потерями, идите в контратаку, чтобы отбить деревню Шейх-Дахр, на сей раз — окончательно! Раз и навсегда вбейте в свои тупые головы, что это война не на жизнь, а на смерть, и если нас победят, то не только вы умрете собачьей смертью, но и весь Израиль погибнет, так что вы, парни, позаботьтесь о том, чтобы мы сбросили в пропасть весь этот мир зла. Глаза наши устремлены на вас». — «Папа, прости, что я это говорю, но ведь ты мертв». А Иолек — обезображенное тело без лица — вдруг поднялся с носилок и с распростертыми объятиями направился к сыну…
Ионатан, потрясенный, встал с дивана в большой комнате на котором спал в трусах и майке. Он чувствовал себя разбитым, голова была тяжелой, дыхание — прерывистым и затрудненным после сигаретного дыма, которого он наглотался вчера. Однажды он видел в кино, как на рассвете выводят из камер приговоренных к смерти и ведут к месту казни, и сейчас, полусонный, дрожащий от холода, ошеломленный, ощутил Ионатан, почти без сожаления, что пришел и его черед. Босиком направился он в ванную, собрался помочиться, но промахнулся и залил крышку унитаза и пол вокруг. |
