В электрическом свете, падавшем из ванной, видел Ионатан в проеме двери, ведущей в спальню, свою жену — она спала на спине — и гостившего у них парня — тот свернулся на коврике у ее кровати, словно плод в материнской утробе, зарывшись головой в подушку. Вот сукин сын, сволочь гребаная, ругался про себя Ионатан, торопливо пытаясь влезть в армейские, цвета хаки, штаны, сражаясь с серой фланелевой рубахой. Со злостью, которая должна была бы пересилить дрему, натягивал он залатанный рабочий свитер, запутался в рукавах, стащил с себя свитер, вывернул и, сдерживая раздражение, надел снова.

Все еще босиком, так и не придя в себя, вышел Ионатан на веранду, чтобы постоять там, дыша чистым ночным воздухом. Тия вышла следом. Дождь не шел, звезд не было видно, влажная тишина окутывала всю кибуцную усадьбу. В темноте закурил он свою последнюю сигарету.

Туман клубился вокруг фонарей, горевших по всей длине забора, и возле каждого из них дрожал ореол странного, болезненного сияния. В луже заквакала лягушка. И смолкла. Высокий, прозрачный, одинокий, запутался черный ветер с моря в сосновых кронах. И впервые начал осознавать Ионатан Лифшиц всю глубину ожидающей его ночи, ужас огромных, уходящих вдаль пространств, темных и пустынных. Одиночество фруктовых садов и голых деревьев в них, одиночество заброшенной деревни, одиночество укрепленных позиций, траншей, окопов, бункеров, минных полей, обуглившихся остовов бронетранспортеров, ничейной земли, брошенных сторожевых постов — все одиноки этой зимней ночью. И непостижимо грозный замысел земли, что медленно-медленно изгибается: поначалу — мягкими складками небольших возвышенностей, потом — округлостью холмов, затем — вздымающимися к небу горбами, и вот уже вся она — мощные конвульсии гор, устремленных в вечность, горных цепей и кряжей, диких скал, ущелий, каньонов, изломанных, залитых тьмою сводов; а следом — первая пустыня, и раскинувшаяся долина и вновь склоны и вершины, Эдом, и Моав, и Аммон, и Гилад, и Голан, и Башан, а оттуда и дальше — безлюдные плоскогорья-пустыни, за которыми — глухомань песка и камня… И над всем распростерлась тьма великого безмолвия. Лежит одинокий камень, и еще один, и еще, и еще — бесполезно: от сотворения мира не касалась его рука человека и во веки веков не коснется. Заброшенная пустыня в когтях завывающих ветров. А за ней — иные горы, с заснеженными вершинами, исхлестанными вечно буйствующими бурями, склоны этих гор покрыты миллионами низкорослых кустов, но нет там человека, ни в потаенных ущельях нет, ни в узких расщелинах, затянутых ливневыми наносами, ни там, где лежат черные базальтовые чудовища, ни там, где громоздятся гранитные выступы. Бесконечная степь, мощные реки в безмолвной темноте несут свои воды, подтачивая берега, словно вгрызаясь в них зубами, первобытные леса, в непроходимой чаще которых вздымаются папоротники, прорвавшиеся через мхи, широкие долины — и нет человека. Дикая поросль запустения — и нет человека. Глубокая, необъятная ночь распростерлась над всей землей. Давным-давно, в незапамятные библейские времена, огненная лава гнева низвергалась на землю и ее обитателей, но вот уж сколько лет и зим, как миновал тот гнев, прошла библейская пора, огромная земля распростерлась в застывшем молчании невысказанной болезни, и ни что ее не трогает: ни мы, ни наши дома, ни наши жены, ни войны до последней капли крови, что беспрестанно ведем мы меж собой, ни все наши слова — ничто не трогает это равнодушное чудовище-землю, не задевает ее застывшее в дремотном безмолвии тело, нет в ней ни ненависти, ни любви, она чужда навеки всем нашим страданиям, и все наши страдания ей чужды. Молчание ветра над глухими пространствами далеко раскинувшихся равнин, за ними — новые равнины, и где-то там начинается океан, его волнующиеся холодные воды, но и они равнодушны и безлюдны.