Ты мне очень симпатичен, брат мой, сказал про себя Азария, прыгая через лужи по дороге к дому Ионатана и Римоны, чтобы с порога, решительно предложить им большую субботнюю прогулку. А если Ионатан устал, то, может, Римона откликнется на его просьбу? Во сне она перевязала ночью в лесу его раны, и тогда сон его стал невыносимо сладок, хоть в него и вплеталось нечленораздельное бормотание соседа, который, возможно, произносил клятвы на аккадском языке.

— Представь себе, что такое происходит, к примеру, в кино, — сказал Ионатан. — Женщина спит, муж будит ее поутру, и каковы же ее первые слова? Она спрашивает его: «Это ты, Иони?» А ты думала кто? Марлон Брандо?

— Ионатан, — обратилась она к нему с нежностью, — если ты выпил кофе и больше не хочешь, то давай выйдем на улицу.

Иолек Лифшиц, секретарь кибуца Гранот, человек уже немолодой и не совсем здоровый, наклонился со стоном и вытащил из маленькой кладовки, устроенной между сваями, на которых стоял его дом, раскладное кресло. Осторожно стряхнув с него пыль, Иолек подтащил кресло к замощенной площадке на краю лужайки, установил его так, чтобы, когда он, Иолек, усядется, пальцам его босых ног не было бы зябко, с некоторым подозрением опробовал, крепок ли брезент, и устроился, вытянув больные ноги с вздутыми голубыми венами. Субботнее приложение к вечерней газете он выронил из рук, не прочитав ни строчки, поскольку, выходя из комнаты, очки забыл в кармане рубашки, которую снял по случаю обновления природы. Он закрыл глаза и решил сосредоточиться на двух-трех темах, требующих подведения некоторых итогов, ведь времени в обрез. Ночью Иолеку приснилось, что Леви Эшкол поручил ему вести переговоры с сирийцами — объяснить им, какой ущерб нанесли нам ливни, не выказывая при этом слишком уж большой заинтересованности, создать у них впечатление, что ситуация у нас не так уж и тяжела, что мы еще способны немало вынести, что у нас, как говорится, не горит, «но, между нами, Иолек, ни в коем случае не забывай, у нас еще как горит!» (Последнее слово Эшкол произнес на идиш, он любил бросить острое словцо на этом языке, и его шуточки мгновенно облетали всю страну.) Иолек вышел из палатки Эшкола, но тут из бедуинского колодца выскочил прямо на него сам Давид Бен-Гурион, красный, страшный, и в гневе закричал тонким, словно у истеричной женщины, голосом: «Ничего такого не было и не будет! И если необходимо убить, ты убьешь и слова не скажешь, убьешь хоть черенком заступа, как убил своего сына библейский царь Шаул!..»

Крики птиц и ласковое прикосновение голубого солнца не давали Иолеку сосредоточиться. К удивлению своему, он обнаружил, что птицы вовсе не поют, как утверждал в своих стихах поэт Хаим Нахман Бялик, а просто орут во всю мочь. Особенно поразила Иолека свара, которую устроили под стропилами крыши его дома голуби: выявившиеся между ними решительные разногласия они выясняли возбужденными басами, с пафосом и гневом. «Ша, ша, — сказал им Иолек, — что происходит? Отчего волнуются народы? Ведь ничего не случилось. Бен-Гурион, как всегда, устраивает спектакль. Но мы волноваться не станем».

Мысли его разбежались, и он задремал. Две его тяжелые руки покоились на животе, рот был приоткрыт, вокруг лысой макушки растрепался на ветру седой венчик, который в этом колдовском свете походил на нимб святого. Иолек дремал, хотя голуби не утихомирились. На его некрасивом умном лице, лице то ли синагогального старосты, то ли хитрого и печального еврейского ходатая, которого никому не удастся провести, проступило в конце концов выражение иронии, столь характерной для новых времен, и в то же время лицо это сохраняло настороженность, свойственную древнейшим народам.