Собачья жизнь у того, кто все время проталкивается вперед, вымаливая овации у толпы и милости у общества, ибо страсти ведут к раскаянию, раскаяние — к сожалению, а из сожаления произрастают страдания, как утверждал Спиноза, и тут он был прав, прав безоговорочно, но евреи его изгнали, а женщинам он казался безобразным, и они насмехались над ним; так он и остался со звездами, с духами, с алмазами, которые гранил при свете свечи, и с ответом: не бойся, парень, не бойся.

Еще немного — и мы доберемся до места, сядем, будем есть и пить на камне, которым Каин убил Авеля, и я стану учить их русским песням, тем, что не звучат по радио, никогда ими не слышанным. И какой же я набитый дурак, что не взял гитару! Не взял из опасения, как бы не выделиться в компании. Из застенчивости, из страха, что другие люди посмеются над нами; мы совершаем совсем не то, что следовало бы, и сам космос посмеялся бы над нами, будь у него время и разум, чтобы постичь всю глубину нашей глупости. Взять того же Иони, он ведь не убегает только из стыда, из страха перед чужим мнением и всем таким прочим; ведь Римона вовсе его не удерживает — она держит его не более, чем эта земля держит камень, не давая ему улететь… Ты всеми силами убегаешь от неправды, а за поворотом дороги уже поджидает тебя ложь; ты, словно преследуемый хищными тварями, карабкаешься на дерево, а оттуда насмехается над тобой обман; ты, обезумев, кидаешься сверху вниз, а уже на половине твоего прыжка хватает тебя фальшь. Этот Уди, к примеру, если бы он хоть однажды раскрыл все карты, то сказал бы мне: «Послушай, Заро, до тех пор, пока ты не прикончишь ручной гранатой, или автоматным выстрелом с расстояния в полтора метра, или ударом штыка в живот — пока ты не прикончишь вражеского солдата, ты не узнаешь, что такое жизнь, не ощутишь всем своим нутром, что такое наслаждение, ради которого мы родились на свет». Или Римона — если бы сказала она то, что знает, как знает это сама земля, она обратилась бы к Анат: «Послушай-ка, Анат, мы должны однажды — либо ты, либо я, — должны однажды отдаться ему. Это займет не более мгновения, и тогда он успокоится, забудет о несчастьях и станет хорошим человеком, самым лучшим…» Но Римона еще не согласна быть женщиной, а Анат — та без проблем: если бы не общественное мнение и все такое, она бы трахнулась даже здесь, в поле, средь бела дня, с каждым из нас по очереди или со всеми разом, даже со мной, хоть я всего лишь «вонючка», или штинкер, как говаривал на идиш капитан Злоткин, как сказал бы на том же идиш Эйтан Р. или как называли нас на своем языке немцы. Единственное, что я умею делать лучше всех остальных, — это проигрывать и страдать, я готов к смерти больше, чем все остальные, и точнее, чем все остальные, я могу растолковать, чего на самом деле хотят от нас и небо, и земля, и, как говорится в Священном Писании, все воинство их, ибо войне здесь подчинено все: народ — это армия, страна — это фронт, а я единственный штатский, я и глава правительства Леви Эшкол, поэтому мы единственные, кто по-настоящему понимает всю сложность положения, только он пока не знает, что я такой же, что я могу ему помочь. Именно об этом следует говорить вместо того, чтобы болтать и произносить мертвые слова, вроде «классная суббота». Что это вообще значит — классная суббота? И слова о том, что в ущелье были оползни, тоже мертвые. Ну и что из того, что оползни были, а где их нет? Вся наша жизнь — сплошные оползни, даже это мгновение, что ушло безвозвратно, тот же оползень. Ну и что из этого? Еще немного — и Уди с Ионатаном начнут искать среди развалин свои библейские древности, а я останусь с девушками и уж тогда — не сойти мне с этого места! — попытаюсь единственный раз в жизни обойтись без вранья.

— Почему все молчат? — спросил Азария.

А Уди сказал:

— Вот она перед нами, эта вонючая деревня.