— Возьми нож, — сказала Римона, — соскреби грязь с обуви. Если, конечно, окончил свой забег.

Он посмотрел на нее с усталой улыбкой, отметил ее спокойную искренность и присел на выступ скалы, чтобы счистить грязь. Он видел, как женщины сноровисто управлялись с куриными ножками, а новый парень, в своих парадных брюках и полосатой рубашке, распростерся на земле, чтобы раздуть робкий огонь, который ему удалось разжечь после их отчаянных попыток.

— Я побежал как идиот, — заметил Ионатан и обратился к Азарии: — Я побежал, чтобы проверить, не разучился ли бегать за долгую зиму. Ты хорошо бегаешь?

— Я? — удивился Азария, понимая, что за этим вопросом что-то кроется. — Я уже вдосталь набегался. Я прибыл сюда, чтобы больше не бегать.

— Давай посоревнуемся, — предложил Иони и сам удивился словам, слетевшим с его языка. — Давай поглядим, так ли ты хорош в беге, как в шахматах.

— У него только язык бегает, — съехидничал Уди.

А Азария сказал:

— Терпеть не могу бегать. Я с этим покончил. А сейчас, если я не займусь делом, вы останетесь и без костра, и без печеной картошки.

Он принялся весьма умело закатывать картошку в те места, где ветки, обуглившись, превратились в горячую золу, и кинул взгляд на Анат, чтобы не встретиться глазами с Римоной, потому что чувствовал: она смотрит на него с той минуты, как Иони предложил ему состязаться в беге; Азария знал, что ее сосредоточенные, затененные ресницами глаза не замутнены никакими сомнениями. Тем не менее взгляд ее обжигал, ибо Римона смотрела на него не так, как женщина смотрит на мужчину, и не так, как один человек смотрит на другого, — так женщина разглядывает бессловесный предмет, или, пожалуй, так бессловесный предмет мог бы разглядывать тебя.

Римона была в джинсах, которые, ничего не подчеркивая, но и ничего не скрывая, ладно сидели на ее стройной фигуре — фигуре девочки, только-только начинающей взрослеть. Полы блузки своей она завязала узлом чуть повыше пупка, так что была видна полоска плоского живота и узких бедер. Так вот она и вводит в заблуждение, подумал Ионатан, но тут же одернул себя: ну и что с того?

Первой к Азарии подошла собака Тия. И он долго и охотно гладил ее обеими руками, всеми десятью пальцами. Умиротворенность сострадания охватила его. В сердце своем он просил прощения у Эйтана Р., у Анат и Уди. По какому праву я заношусь перед ними, паршивый, грязный обманщик? Они дали мне всё: дом, дружбу, доверие. А я… каждую ночь в мыслях своих я оскверняю их женщин, а с утра, с самого раннего утра, тут же начинаю врать и вру целый день, и, даже когда молчу, я все равно их обманываю. «Мы люди-братья», — хотел громко сказать Азария, но сдержался и промолчал, опасаясь стать посмешищем в их глазах.

Пальцы парня, перебиравшие шерсть Тии, показались Ионатану до того тонкими, что, похоже, свет проходил через них и, возможно, даже излучался ими. Такими пальцами хорошо играть на гитаре, и ласкать женщину, и касаться веток оливкового дерева. Сверчок ты паршивый, целый день из кожи вон лезешь, чтобы понравиться. Не старайся, потому что я, хоть и нет у меня терпения ни на тебя, ни на кого другого, самого себя выношу с большим трудом, — я все же отношусь к тебе с некоторой симпатией, особенно потому, что знаю: в один прекрасный день индейцы снимут с тебя скальп, несчастный сверчок.