Ан нет. Как видно, что с возу упало, то пропало.

Установилась за всем семейством Мировича слава опальных да тянущих к Швеции. То один дядя Мировича в Крыму перейдёт на сторону крымского хана да убежит в Польшу, то другой поедет тайно в Швецию, а потом в Польшу. И косо глядело на всё семейство российское правительство, никак не желало признавать прав бабушки на её исконное приданое. Забрали не только поместья деда, а и её приданое, а там ни много ни мало — столько десятин земли, да сады, да пашни, да роскошные дома, данные за неё в замужество.

Как умела рассказывать о них старая бабка Василия! И не видел никогда, а живо представлял себе сады в белой кипени цветения, бескрайние пашни, золотые под солнцем, колеблющиеся под ветром, словно море, белые хатки крестьян, душистую айву, хрустящую на зубах, огромные наливные яблоки...

Да что там айва...

Отец его Яков Мирович пошёл весь в деда — был смел и горяч, порывист и вспыльчив. Ещё в Москве, в самом начале опалы, женился он на дочери купца Агишева. Взял неплохое приданое, да быстро растранжирил. Не умел копить, умел только раскидывать...

Василий злобствовал на отца даже теперь, когда того давно не было на свете. Ну как же. Простили ведь ему вину отца, возвернули в Москву, потом послали воеводой в Кузнецк. Живи да радуйся, живи да старайся о семье.

В Тобольске он нажил пятерых детей — трёх дочерей и двух сыновей. Всё бы, казалось, пришло к делу — воевода в Кузнецке, хоть и далеко от Малороссии, но далеко и от начальства. Снимай только шкуру с медведя, да соли сало. Так говорили о воеводах. Он хозяин огромного края, налоги взимай, да и себя не забывай.

Глядишь, и опять бы наладилось житьишко, да горячий нрав отца сильно ему помешал. Пил он по-страшному, бил жену и детей, иногда в морозы страшенные босиком выгонял на улицу. Дрался со всяким, кто ему слово поперёк говорил, не терпел ничьих возражений. Пьяный кинулся зверем на посадского, а тот, не будь дурак, поставил нож. Так и помер воевода Кузнецкий, напоролся на нож ни за что ни про что, оставив пятерых деток да жену беспомощную...

Сильно бедствовала мать Мировича в Кузнецке, пока выпросила у родственников на проезд до Москвы. Растолкала там девок по родственникам, а сыновьям вышла прямая дорога — в столицу. Хорошо ещё, что они, как дворянские дети, хоть и внуки изменника, были записаны в службу.

И опять с грустью вспоминал Василий свою бабушку — Пелагею Захарьевну. Она умела содержать в Тобольске, в страшное холодное и голодное время, огромную семейку, всех внуков берегла и растила. Но ещё умела рассказывать о своём бывшем богатстве, да так, что дети выросли в мечтах возвернуть былое могущество и богатство бабушки.

Куда оно делось? Теперь уж и по бумагам никто не знает, кому достались имения Пелагеи Захарьевны. А с казной судиться — целую жизнь можно бегать по судам да Сенатам, только ничего не добьёшься... Ничего и не добился Василий. В Сенате с ним и разговаривать не хотят. Было да сплыло. И за вину деда отвечал один Василий. Злобился на деда, но не за то, что убежал в Польшу, а за то, что семью не взял с собой, не успел вывезти малых детей. Теперь вот они бедствуют тут...

Василий всё хоронился от ветра и комков земли за спиной возницы. Пролётку ему одолжил один из картёжников, приказал своему кучеру отвезти Мировича на квартиру: иначе топать тому пришлось бы через весь город.

   — Батюшка, — обернулся к Василию мужичонка, шмыгая коротким носом и едва шевеля застывшими губами, — неладно ведь.

   — Чего ещё? — угрюмо рявкнул Мирович.

   — А вот юродивая-то просила, — продолжил, отворачиваясь от Мировича, мужичонка, — говорят, к беде это, ежели просит.