— Самому жрать нечего, — огрызнулся офицерик и заколотил в спину возницы. — Чего стал, поди, пошёл, — крикнул он со злостью.

   — Подай, батюшко, — ясным и низким голосом просила юродивая.

   — Пошла вон, — замахнулся на неё офицерик, — шляются тут, христарадничают. А не спросят, есть ли хоть полушка медная в кармане...

   — А есть, батюшко, в правом кармане лежит, — ясно сказала юродивая.

Офицер дико взглянул на неё и опять ткнул в спину возницу.

   — Пошёл, говорю, — закричал он, — какого чёрта посреди улицы стал?

Он сунул было руку в карман, где лежали выигранные им сегодня медяки, но тут же отдёрнул руку.

   — Пошёл! — Он опять ткнул в спину возницу.

Тот взмахнул кнутом, резко положил его на спину лошади, и она дёрнулась, вытаскивая пролётку из грязи.

Возница яростно нахлёстывал лошадёнку, и она из последних сил тащила пролётку по намерзающей колее.

   — Подай, батюшко, — всё кричала, стоя на коленях посреди улицы, юродивая, — царя на коне, копеечку.

Пролётка унеслась, юродивая тяжело поднялась с колен и закрестила пролётку вдогон.

   — Спаси тебя, Христос, — шептала она вслед офицерику, — спаси тебя, Господи, помоги, Господи, ему, помоги...

Она стояла и крестила его мелкими, частыми крестами. Стояла задумавшись, словно видела что-то такое перед собой, от чего было не оторваться взглядом и мыслями, крестила офицерика в спину и шептала какие-то слова.

Коренастый человек в епанче — полковник Степан Петров — приостановился было и молча наблюдал всю эту сцену. Он уже хотел подойти к юродивой, благо на улице не стало прохожих и мостовая и обочины опустели.

Но юродивая повернулась к домам, пересекла улицу и опять зашлёпала в прежнем направлении.

Палка в её руке всё так же постукивала по намерзшему льду на лужах и хрустким корочкам припорошённого мусора.

У церкви Казанской Божьей Матери юродивая приостановилась.

На паперти толпилась ненасытная рвань нищих. Из приоткрытых дверей выбивался и растекался в морозном воздухе сладковатый запах ладана, светлая полоска от зажжённых свечей падала на паперть.

Завидев юродивую, нищие расступились, давая ей место и проход. Но она не остановилась, а стала обходить каждого, суя в протянутые руки то горбушку хлеба, то медную полушку.

   — Молитесь за раба Божия Василия, — приговаривала она.

Нищие благоговейно брали медные полушки и добросовестно крестились. Губы их шевелились, руки поднимались в широком истовом кресте...

Полковник двинулся было к паперти, но юродивая не вошла в церковь, только торопливо перекрестилась на почерневший лик Божьей Матери, висевший у входа, и направилась дальше.

Снег всё падал и падал на красную глинистую землю, таял в разъезженных колеях дороги, и казалось, что лужи, стоящие в красных отсветах дороги, — яркая молодая кровь. Этой кровавой дорогой и шагала юродивая, палкой разбрызгивая её, волоча почти босые ноги.

Она шла долго. Давно остались позади последние окраинные хибарки, какие-то немудрящие сараюшки. Засыпанная снегом колея пошла меж полей, прикрытых пятнами снега, среди болот, заросших хилым березняком.

Человек в шинели всё следовал за юродивой, сдвинул с мокрого лба высокую соболью шапку. Юродивая шла так, словно впереди её ждал свет, тепло, уют и обжитость родного дома.

Карета потихоньку катилась за этими двумя одинокими путниками по красноватой глинистой дороге, кое-где уже укрытой пуховиком снега.

День и вовсе угасал, прошитый к небу косыми редкими нитками снега.