Умел бы читать мысли, настроился бы на Марику или Апостола, и они подсказали бы, что говорить. Властитель прав, на него не нужно было затрачивать много сил. Чтобы читать чужие мысли, чтобы помочь хоть одному человеку, нужно уметь забыть о себе, любить других больше, чем себя. Ему не дано.

А может, он ещё успеет стать таким, как Апостол? Со всей пылкостью, на какую способен, стал звать их. Ведь они совсем близко, стоит только войти в лифт и нажать кнопку вниз!

Гюст хотел взорвать самолёты. Если бы сейчас, в эту минуту… Кора дала ему список выбывших из Учреждения. Список остался у Гели дома. Таких, как Апостол, не встретишь здесь. Даже Властителю не желают смерти. О себе не думают. Он видит их. Почему же не может прочитать их мыслей?!

Пытается вздохнуть. Воздух не проникает внутрь.

У них в селе умирала женщина. Разевала рот, как он сейчас, а воздух не проходил. Так и умерла — не вздохнув.

— Сядь, мальчик, — глухо, из-за тридевяти земель, доносится до него голос Будимирова. — Не выстоишь, разговор — долгий. Можно же обо всём договориться по-хорошему! Разве я желаю тебе зла? Ну сядь, сядь, — ласково воркует он. — Никто не собирается обижать тебя, тока больше не будет.

Он сел. Тока не было. Но и сел он уже не так, как привык сидеть здесь — «расползаясь» по креслу телом, а так, как сидят приживалы, готовые в любую минуту быть выбитыми из тёплого угла коленкой под зад. Чёрный поток несёт его к гибели. И губы уже готовы произнести «Апостол», «Марика». Он крепко сжимает их: лучше сдохнуть, чем предать этих святых.

— Нас не скинешь, нас не убьёшь, нас не остановишь! — снова Ярикин. — Неужели мы отдадим власть?! — Ему вторит Варламов: — Не отдадим власть! Ни за что! Смерть врагам!

Будимиров кивает: «Так!» Холёным пальцем нажимает одну из фишек, говорит лениво:

— Попробуем ещё один козырь подкинуть.

Не прошло и минуты, появился дядька. С какой надеждой, с какой нежностью кинулся к нему взглядом Джулиан! Но тут же столкнулся с взглядом Будимирова и потушил свой!

— Твой заступник! — усмехнулся Будимиров. — Хоть ты, Гиша, посодействуй, замолви за меня словечко, скажи, что я тоже графский сын! И попроси упрямца побеседовать с нами по-дружески. Ну?!

Григорий постарел, съёжился. Весёлая лысина его потухла, вместо неё — короткая пегая поросль. Вместо щёк два мешка. Губы блёклы.

— Что, сынок, разглядываешь? Не узнаешь? — грустно спрашивает Григорий. — Я сам себя не узнаю. Привык быть нужным: определял людей на работу, помогал кому мог, никого не обидел, видит Бог. А тут попусту трать время! Тоскую я, сынок, по своему курятнику… Это в юности, при графе, у нас были куры. Десяти расцветок. Пеструшки…

— Будет, будет, — остановил его Будимиров. — Я не за тем позвал тебя, чтобы ты про кур дебаты разводил, ты прикажи ему выложить правду.

— Давай, сынок, говори. Если уж говорить, то одну правду. Я тебе так, сынок, скажу, он тут — хозяин. — Григорий кивнул на Будимирова. — Большой начальник. А хозяина и начальника нужно почитать, что поделаешь, попались мы.

— А если нет никакой правды, Гиша, если я знать ничего не знаю ни про каких врагов, тогда как? Я выполнял то, что мне велели, а ни про какую оппозицию слышать не слышал.

Григорий вдруг нахмурился, недобро сощурился, в упор уставился на Будимирова.

— Ты чего это, Адрюха, не веришь человеку?! Сам боролся за то, чтобы нам с тобой верили, и не веришь?! Говорит, значит, так оно и есть.