Девон пил как раз ямайско-колумбийский с легким привкусом корицы, когда короткий двойной звонок сообщил ему, что кто-то открыл дверь с улицы, чтобы войти в вестибюль. Девон посмотрел на соответствующий плазменный экран, развернул «картинку» с камеры, установленной в вестибюле, и увидел сенатора Эрла Блэндона, входящего из декабрьской ночи.

Блэндон по праву относился к ублюдкам. Ему полагалось сидеть в тюрьме, но он купил себе свободу, наняв адвокатов, которые носили костюмы стоимостью в пять тысяч долларов. Несомненно, он также пригрозил, что половина его политической партии сядет вместе с ним, если они не дернут за веревочки своих марионеток-прокуроров и марионеток-судей, чтобы «Маппет-шоу», именуемое правосудием, следовало написанному им сценарию.

Служба в полиции превратила Девона в циника.

С густыми седыми волосами и лицом, которое прекрасно смотрелось бы на древнеримской монете, Блэндон по-прежнему выглядел сенатором и, вероятно, полагал, что благодаря одной только внешности может рассчитывать на уважение, которое выказывалось ему до того, как он обесчестил занимаемый им пост. Держался он всегда холодно, пренебрежительно, нагло, а сейчас ему определенно требовалось вырвать волосы из ушей. Эта мелочь зачаровала Девона, который всегда предъявлял очень высокие требования к внешнему виду и стремился им соответствовать.

За прошедшие годы Блэндон выпил так много, что у него выработался иммунитет к видимым признакам опьянения. Он более не выдавал свое состояние заплетающимся языком или нетвердой походкой. Крепко набравшись, он не пошатывался, шагал, расправив плечи и еще выше задирая подбородок. Поэтому о количестве принятого на грудь говорили безупречность осанки и гордо вскинутая голова.

Норман Фикксер, ночной консьерж, открыл замок внутренней двери вестибюля. Монитор контроля дверей отреагировал звуковым сигналом.

Хотя Блэндону полагалось сидеть в тюрьме, а не жить в ультрадорогом кондоминиуме, ему тем не менее принадлежала одна из квартир. И, как любой резидент, он имел право на уединение, даже когда находился в местах общественного пользования «Пендлтона». Девон Мерфи никогда не следил — посредством камер наблюдения — за живущими в доме ни в коридорах, ни в лифтах. Исключение делал лишь для бывшего сенатора, который мог выкинуть какой-нибудь фортель.

Однажды, пройдя вестибюль и оказавшись в коридоре первого этажа, сильно набравшийся Блэндон более не мог гордо вышагивать, а потому опустился на четвереньки и пополз к северному лифту. На четвереньках же он выполз из лифта на третьем этаже. В другой раз, тоже вернувшись далеко за полночь, он уверенно проследовал мимо лифта, повернул за угол в северное крыло, внезапно потерял ориентировку, открыл дверь комнаты, где переодевались консьержи, и, очевидно спутав ее с ванной комнатой, помочился на пол.

После того случая комнату, в которой переодевались консьержи, всегда запирали, когда ею не пользовались.

В этот день Блэндон достаточно легко нашел лифт и вошел в кабину с достоинством короля, поднимающегося в королевскую карету. Он нажал кнопку третьего этажа, когда двери сомкнулись, бросил короткий взгляд на камеру наблюдения, а уж потом, с крайним презрением на лице, оглядел птичье-облачное великолепие.

Бывший сенатор написал два длинных письма в ассоциацию владельцев квартир, критикуя росписи на стенах и потолке лифта с позиции знатока живописи, каковым полагал себя. Совет директоров, в который входил как минимум один истинный ценитель искусства, нашел эти письма пренебрежительными, конфронтационными, вызывающими тревогу. Службу безопасности попросили следить за поведением Эрла Блэндона в лифте, если он возвращался домой навеселе, из опасений, что он может повредить роспись, но именно попросили, а не дали прямое указание.

Теперь же, когда кабина лифта миновала второй этаж, случилось что-то беспрецедентное. На лице сенатора отразилось крайнее изумление… а в следующее мгновение по экрану побежали полосы помех, полностью скрыв кабину лифта.