— Ты ненормальный, — говорит Леонт.

— Я играю с огнем! Это моя жизнь! Нет ничего, кроме магии проникновения!

Похоже, он решает превратиться в осла и начинает с ушей.

— Мне сложно тебя понять. Во что ты собираешься проникнуть?

— Трансцендентальная медитация. Ты сам не зависишь от себя, с тобой что-то делают, как с куклой, напихивают ватой, и ты созрел для всех, кому не лень залезть тебе в голову и покопаться там. Пусть копаются — что мне, жалко, в конце концов — не одному удовольствие. Съешь кусочек… листик… Самый лучший! На выбор!.. Какой на тебя смотрит!.. — С этого мгновения с ним что-то происходит. Взгляд становится тусклым и пустым, словно одномоментно в нем изъято все содержимое и пустота стала главным условием, словно Данаки, выполнив странную функцию, превращается в вещателя непонятных толкований, свинопаса, простофилю, деревенского дурачка, просто глашатая без мыслей, собственных убеждений, ржавым рупором в чьих-то руках, но это уже не пика и не алебарда — нечто оплавленное, тупое, беспомощное…

— … только не смешивай с вином, а то перебьешь фимиам!..

Он умоляет — едва не плачет. Горькие слезы пьяницы выкатываются из-под ресниц, рот съеживается и странно проваливается внутрь — так что остается один нос, наезжающий на подбородок, глаза все еще бездумно выпучены. Это уже не Данаки, и костюм его уже не костюм, а шкура животного, отливающая металлическим блеском, вороньи перья, намокшие от дождя и проносящиеся сквозь низкие рваные тучи и клочья тумана, — сосредоточенное в точке, в азарте, в глазе, — вырванное одним желанием, без корней и плоти.

"Город сумасшедших", — думает Леонт, брезгливо отстраняясь от пучка:

— Ни малейшего желания…

Маленький грек смотрит обиженно и почти застенчиво. Хохолок на его макушке медленно опускается.

— Я знаю, мне не пронять тебя, — всхлипывает он. — Все вы боитесь…

— Надеюсь, я тебя не огорчаю? — спрашивает Леонт.

На какое-то мгновение ему даже жалко Данаки. Другие пути и дороги узковаты для наития, ограды полны остро заточенных кольев или вырытых ям.

— Когда я… пожарным… — голос Данаки звучит как будто по инерции, — у нас заключали пари — кто больше сожжет домов. Думаешь, отчего они так горят. А? Ку-ку!!! Не догадаешься. Мы проигрывали их в карты! На них делались ставки! Они стоили целые состояния! У меня самого была настоящая коллекция — целых семь домов и один склад мебели. Попробуй придумать так, чтобы комар носа не подточил. Я месяцами просиживал в библиотеках, и, конечно, меня интересовали химические процессы. Фосфин! — вот что было моим коньком. Я шел и сжигал, а потом тушил только угольки. Я был профессионалом. Мне завидовали. Они сгорали, как порох, — достаточно было соединить тряпку с кислородом, и — пуф-ф-ф!.. угольки… Нет ничего притягательнее запаха пепла, и не такого, — Данаки презрительно нюхает руки, — а настоящего, толстым ковром по колено! И никто ничего не находил!

— Параноик! — осуждающе говорит Леонт.

— Согласен. Но ничем не отличаюсь от тебя. У нас просто разные страсти.

— Твоя страсть вне закона.

— А что такое закон, как не страсть, изложенная в толстых засаленных книгах!

— Ты плохо кончишь, Данаки.

То, что открыто, приготовлено для него, как отхожее место для приседания.

— Я ничего не боюсь! Когда придет время, я вознесусь вверх, как божественный Серафим, и там мне не будет равных. Ты и все остальные только ускорите мое бессмертие!

— Идиот, может, ты кого-нибудь с собой прихватишь?

— Мне не надо много душ, но твоя… — Интонация, с которой Данаки произносит фразу, бросает Леонта в невольную дрожь.