Поэтому Никос не сомневался, что старший надзиратель еще заглянет сегодня ночью в камеру номер два.
*
Стучали из пятой камеры. Когда разъяренный Мицос распахнул дверное окошко и увидел прислонившееся к решетке худое измученное лицо Аргириадиса, он едва удержался от того, чтобы не плюнуть в это лицо с огромными, как на иконе, глазами.
— Ну, что тебе нужно, что? — сдавленным от ненависти голосом проговорил Мицос. — Что ты людям покоя не даешь? Долго мы еще будем с тобой нянчиться?
— Плохо мне, — громким шепотом сказал Аргириадис. — Врача мне надо… Позовите врача, скорее!
— Ах, врача? А ты ничего не напутал, малый? Врач будет на полигоне, придется потерпеть.
Аргириадис отрицательно покачал головой и отступил на шаг.
— Больных не расстреливают! — убежденно сказал он. — Меня нельзя на полигон… меня надо немедленно положить в больницу! Я не доживу! Мне плохо, слышите?
Он уже почти кричал.
— Доживешь! — мстительно ответил ему Мицос. — Все доживают, и ты доживешь. У нас еще не было случая, чтобы кто-нибудь не доживал до расстрела. А ну марш на койку! И не вздумай еще раз подойти к двери: раскаешься.
— Подождите! — крикнул Аргириадис, когда Мицос закрыл смотровое окошко, и со всего размаху бросился на дверь. — Подождите, я еще не все сказал! Загурас! Не уходите! Мне нужно сделать заявление! Очень важное заявление!
— Господин старший надзиратель, — осторожно сказал Христос, — он нам всех перебудит. Надо дать ему выговориться…
— Не могу я смотреть в лицо этой мрази! — с раздражением ответил Мицос. — Разговаривай с ним сам, если хочешь.
— Слушаюсь, — сказал Христос и снова открыл смотровой глазок пятой камеры. — Ну, какое там еще заявление? Говори, да поживее!
Мицос знаком показал, чтобы Христос дал ему связку ключей. Прислонившись ухом к дверному окошку, Христос не глядя отцепил ключи, протянул их Мицосу.
— Ну и что тебе это даст? — спросил он, обращаясь к Аргириадису.
Ответом ему было неясное и глухое бормотание.
— Говорит, что был у них в группе не радистом, а только шофером, — сказал Христос Мицосу.
— Скажи ему: здесь не биржа труда, — буркнул Мицос и, перебирая ключи, пошел ко второй камере.
Остановился у двери, задержал дыхание, прислушался. Белояннис не подавал никаких признаков жизни. Не может он спать, не может! — сказал себе Мицос и осторожно приоткрыл глазок. Белояннис лежал на койке в своей любимой позе (руки за голову), глаза его были как будто закрыты. Впрочем, в полутьме трудно было разглядеть. Когда Мицос, переступив с ноги на ногу, заслонил свет, проходивший через глазок из коридора, Белояннис зашевелился, повернул голову к двери.
— А, господин Загурас, — сказал он негромко. — Что, не спится? Заходите, гостем будете.
Помедлив немного, Мицос отпер дверь, вошел. Ночью по тюремным правилам этого делать не полагалось, но, черт побери, есть на свете вещи, не предусмотренные никакими правилами!
— Что у вас там? — спросил Белояннис, не поднимаясь.
— Пятый номер волнуется, — неохотно ответил Мицос и присел на край шаткого столика.
— Вы бы с ним поласковее, — с явственной насмешкой сказал Белояннис. — Как-никак товарищи по несчастью.
— Кто с кем? — хмуро спросил Мицос.
— Вы с ним, не я же.
Мицос подумал.
— Это как? — спросил он. |