Учитель показывал мне много репродукций знаменитых картин, давал пояснения и очень увлекательно рассказывал о французских художниках-импрессионистах. Я был в то время болен, порой испытывал сильные душевные страдания, поэтому общение с учителем приносило мне гораздо больше, чем он мог предполагать. Благодаря ему у меня, можно сказать, открылись глаза на искусство. К тому же я осознал, что кроме Японии есть и другие страны и что замечательная культура существует не в одной только Японии. Во мне уже тогда смутно зародилась дерзкая мечта когда-нибудь побывать во Франции.

Вероятно, и Маэда в свои ученические годы был беден.

Он рассказывал, что, посещая занятия в Школе изящных искусств, питался в основном выжимками от тофу. В эти выжимки он бросал немного рисовых зёрен. И с какой радостью обнаружил, что, если выжимки сдабривать уксусом, после еды не будет изжоги! Он снимал комнату напротив дома, где жил Мори Огай, и, не желая уступать ему в своём усердии к учёбе, решил не ложиться до тех пор, пока у того в кабинете горит свет. Но свет не гас до часу, а то и до двух ночи, и в конце концов он вынужден был признать себя побеждённым. После столь усердных занятий, после стольких лишений, окончив Школу изящных искусств, он осознал, что у него нет таланта к живописи, пошёл преподавать в среднюю школу, а теперь вынашивал мечту посвятить свою жизнь исследованию цвета…

Исполненные энтузиазма рассказы учителя меня, живущего в бедности, сильно будоражили и воодушевляли. Во время моих визитов учитель каждый раз просил свою молодую жену приготовить что-нибудь посытнее. Наверное, он не мог спокойно видеть, как я истощён. Именно у него я впервые попробовал телятины и курятины. На пятом году учёбы, когда был общий настрой, сговорившись с учащимися четвёртых классов, устроить забастовку, он как-то вечером подозвал меня и резко отрицательно высказался об этом. Не желая огорчать учителя, я заранее предупредил зачинщиков, что отказываюсь от участия в забастовке.

Когда я благополучно окончил среднюю школу, меня захватила безрассудная мечта поступить в Первый лицей. Я легкомысленно полагал, что раз там учится мой брат, то и я, поступив, сумею как-нибудь свести концы с концами. Но деньги на учёбу брата, пятнадцать йен ежемесячно, давал тот самый морской офицер, который выплачивал мне три йены в месяц, большего он уже не мог себе позволить. Таким образом, моя мечта поехать в Токио учиться оказалась неосуществимой.

Прислушавшись к совету директора нашей средней школы, я стал работать замещающим преподавателем в мужском отделении младшей школы города Нумадзу. С директором нашей школы у меня за время учёбы не было никаких личных контактов, но, по-видимому, он, зная о моих стеснённых обстоятельствах, заключил, что мне будет трудно продолжать обучение, и решил устроить меня преподавать в младшей школе. Он убеждал меня в важности этой работы, сетовал на то, что туда идут, как правило, выпускники с посредственными результатами, и постарался утешить меня тем доводом, что сеять просвещение в столь неприметном месте — вполне достойное для мужчины занятие.

Но мне с ранних лет глубоко запало в душу то, как преподавал нам в той младшей школе учитель Нисияма.

Мне положили месячное жалованье — девять йен. "Другие получают восемь, — сказал мне старый директор школы, когда я вручил ему приказ о назначении, — но поскольку вас рекомендовал директор средней школы, являющийся председателем уездного педагогического общества, к тому же учитывая ваши успехи, мы назначили вам девять йен". Прозвучало это не слишком искренне. Но я был тогда не настолько искушён в житейских делах, чтобы проверять у других преподавателей истинность его слов. Бабушку даже такое жалованье безмерно обрадовало, как свидетельство того, что и я "выбился в люди".