Я неуверенно пошла между машинами к велостоянке. Утром никаких машин здесь не было. Интересно, в чем дело? С третьей попытки я открыла замок и медленно покатила свой зеленый десятискоростной велосипед в тенек, прислонила его к стене мне по пояс, отделявшей крутой склон холма от дороги, и встала рядом с Барнабасом в ожидании Рона, его начальника.

Я скучала по своей машине, которая так и осталась у мамы во Флориде, но ради того, чтобы получше узнать папу, стоило потерпеть. Мама устала вести беседы с директором, учителями, другими родителями и бояться, что телефонный звонок на ночь глядя — это из полиции. Вот и прислала меня сюда. Ну ладно, может, я и перестаралась с «выражением независимости в суждениях», как маме сказал директор. Прямо перед этим в разговоре с глазу на глаз он попросил: хватит бороться за всеобщее внимание, просто начинай взрослеть. На самом деле все мои выходки были вполне невинны.

Откуда-то раздался жалобный стрекот цикады, я взобралась на стену подле Барнабаса и скрестила руки на груди. И тут же опустила их, чтобы не казаться грустной. Барнабас грустил за обоих. В обратном полете он как-то неудобно меня держал. И молчал. Он вообще-то не отличался разговорчивостью, но теперь молчание было напряженным, почти тягостным. Может, Барнабасу досадно, что он весь промок, прыгнув в озеро. Я из-за него тоже оказалась вся мокрая сзади.

Мне было неуютно, и я притворилась, что завязываю шнурки, чтобы незаметно отодвинуться от Барнабаса на сантиметр-другой. Могла бы попросить его высадить меня прямо у дома, но тут был мой велосипед. К тому же не стоит забывать о любопытной миссис Волш — не хотелось бы мне, чтобы она увидела, как Барнабас разворачивает крылья и улетает. Готова поклясться, у этой тетки на подоконнике лежит бинокль! Я думала, школа — единственное место, где нас никто не увидит. И мне было невдомек, откуда здесь взялись машины.

Я вытащила из кармана телефон, включила, проверила пропущенные вызовы и снова убрала. Взглянула на Барнабаса и сказала:

— Прости, что по моей вине тебя узнали на жатве.

— Это была не жатва. Нужно было помешать жнице срезать душу, — строго поправил Барнабас.

Он уже так долго здесь, а все равно порой ведет себя как ребенок. Может, потому его и назначили ответственным за семнадцатилетних.

— Все равно прости, — сказала я, опять усаживаясь на бетонную стену.

Барнабас прислонился к ней, щурясь, уставился в небо и вздохнул:

— Об этом не беспокойся.

Мы снова замолчали. Я постучала ногтями по бетону и сказала:

— Похоже, самый красивый — или самая красивая — и есть темный жнец.

Барнабас обиженно покосился на меня:

— Красивая? Накита — темная жница!

— Вы, ребята, все шикарные. По одному этому вас можно в толпе узнать, — я пожала плечами. Барнабас говорил искренне. Неужели и правда не замечал, как все они совершенны? Наконец он отвел взгляд, и я добавила: — Ты знаешь ее?

— Слышал, как она поет, — тихо ответил Барнабас. — И когда она воспользовалась амулетом, чтобы срезать душу, я сличил имя и лицо. Она жница уже давно, потому и камень такой — темно-фиолетовый. Камни меняют цвета в зависимости от опыта, у светлых жнецов — от зеленого к желтому, потом к оранжевому, и наконец становятся темно-красными, почти черными. У темных — наоборот: от синих и лиловых оттенков к фиолетовому. Цвет твоего камня отражается в ауре, когда применяешь амулет. Но ты же не видишь ауры, да?

Он явно издевался, и я не попросила его придержать язык только потому, что думала о своем камне, черном, как глубины космоса.

— Значит, она стала жнецом раньше тебя, — сказала я, и Барнабас удивленно повернулся ко мне.