— Потребности?! Потворствуешь, значит. Твой кобель по бабам, а ты одобряешь! Благодетель нашелся. Аморалку разводить не позволим. Чего моргаешь? Сколько он баб отоварил?
Конечно, я знал — так не надо, но не удержался:
— Твое ли это дело чужих баб считать? Свою ублажай, если можешь, и радуйся…
— Вы… вы, что себе позволяете, старший лейтенант?! — задохнулся в гневе замполит.
— Не больше вашего, товарищ подполковник. Никто не давал вам права оскорблять честь и достоинство подчиненных, равно как обращаться ко мне на ты. Читайте устав перед сном.
Потом меня призвал командир эскадрильи.
— Та шо у тебе с комиссаром стряслось?
— С каким еще комиссаром?
— З якым, з якым… шо у нас их — десять? Со Щусевым?
— Он не комиссар, — сказал я, — только замполит.
Гесь сверкнул своим черным, с сумасшедшинкой глазом — хитрюги и великого дипломата — и приказал:
— Зараз, одна нога тут, друга — там… Молчи, демагогист! Зараз к замполиту давай и скажи: бильше не буду… Извиняюсь… И не объясняй, шо вин не летчик, не доказуй: боевые листки — еще не авиация; не спрашивай, скильки он весит, какая тебе разница: сто в нем килограммов или тильки девяносто шесть?! Давай, чеши! Время уходит… Ты литать хочешь?! Так зараз, зараз давай!
Летать я хотел. И еще: я не мог подвести Колю Геся.
Батю, золотого нашего командира…
В назначенное плановой таблицей полетов время, я начал разбег. Огни ограждения, набирая скорость, ринулись мне навстречу. О замполите я приказал себе не думать. О своем малодушии — тоже. Думать можно и надо было о сохранении направления разбега, о скорости отрыва машины от земли.
В положенный момент мой «мигарек» отделился от бетона и начал резво набирать высоту. Вдоль фонаря пилотской кабины, словно облизывая остекление, промелькнуло что-то серовато-сизое… Еще и еще… Не сразу сообразил — это встречает меня редкая, разорванная облачность. Покосил глазом на консоль — с кончика крыла, оснащенного именно на этот случай специальной кисточкой, стекало прихотливо закрученное голубоватым жгутом статическое электричество. Красиво, хотя и жутковато.
Вернулся взглядом к приборам.
Крен? Нет крена.
Скорость? Нормальная скорость.
Набор высоты? Хороший набор.
И снова: крен? Скорость? Курс?
На высоте трех тысяч метров я поднял голову и впервые огляделся вкруговую. Три четверти неба сияли неправдоподобно чистыми большими, блестящими звездами. Звезды дрожали, струились, как живые подмигивали, будто звали: давай к нам, парень! Только в южной части горизонта было темно. Глухую черноту время от времени перечеркивали долгие, растрепанные потоки белого, пронзительного света.
Свет этот перемещался бесшумно, ветвился, исчезал и возникал снова. На юге бесчинствовала гроза. Усилившиеся радиопомехи, — в наушниках шлемофона все время щелкало, трещало, завывало — подтверждали — впереди гроза.
Как полагается в таких случаях, я доложил на командный пункт — впереди по курсу гроза. С трудом разобрал — велели набирать высоту, чтобы пройти верхом, над грозой, а если не успею вылезти выше облаков, возвращаться.
«Не задерживайтесь, командир, — сказал мне перед вылетом механик Миненко, — а то я буду волноваться». Теперь вдруг вспомнилось — он будет волноваться!
Пять, шесть, семь тысяч метров.
Молнии приближались, облака цепляли за крылья, скользили по фонарю. Вся машина была словно в голубом пламени. В наушниках шлемофона трещало несусветно. Подумал: ничего не поделаешь, надо возвращаться. Доложу и — на обратный курс. |