|
- Что, завтра праздник. - спросил я, - у тебя лампадка горит. - Нет, не праздник... да что ж, Ваня, садись, должно быть устал. Хочешь чаю? Ведь ты еще не пил? - Сядем, Наташа. Чай я пил. - Да ты откуда теперь? - От них. - Мы с ней всегда так называли родной дом. - От них? Как ты успел? Сам зашел? Звали?.. Она засыпала меня вопросами. Лицо ее сделалось еще бледнее от волнения. Я рассказал ей подробно мою встречу с стариком, разговор с матерью, сцену с медальоном, - рассказал подробно и со всеми оттенками. Я никогда ничего не скрывал от нее. Она слушала жадно, ловя каждое мое слово. Слезы блеснули на ее глазах. Сцена с медальоном сильно ее взволновала. - Постой, постой, Ваня, - говорила она, часто прерывая мой рассказ, - говори подробнее, все, все, как можно подробнее, ты не так подробно рассказываешь!.. Я повторил второй и третий раз, поминутно отвечая на ее беспрерывные вопросы о подробностях. - И ты в самом деле думаешь, что он ходил ко мне? - Не знаю, Наташа, и мнения даже составить не могу. Что грустит о тебе и любит тебя, это ясно; но что он ходил к тебе, это... это... - И он целовал медальон? - перебила она, - что он говорил, когда целовал? - Бессвязно, одни восклицания; называл тебя самыми нежными именами, звал тебя... - Звал? - Да. Она тихо заплакала. - Бедные! - сказала она. - А если он все знает, - прибавила она после некоторого молчания, - так это не мудрено. Он и об отце Алеши имеет большие известия. - Наташа, - сказал я робко, - пойдем к ним... - Когда? - сбросила она, побледнев и чуть-чуть привстав с кресел. Она думала, что я зову ее сейчас. - Нет, Ваня, - прибавила она, положив мне обе руки на плечи и грустно улыбаясь, - нет, голубчик; это всегдашний твой разговор, но... не говори лучше об этом. - Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! - вскричал я грустно. - Неужели ж ты до того горда, что не хочешь сделать первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может быть, отец только того и ждет, чтоб простить тебя... Он отец; он обижен тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать. Попробуй, и он простит тебя без всяких условий. - Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула, может быть, не было дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно! - Попробуй! - Нет, друг мой, нельзя. Если и попробую, то еще больше ожесточу его против себя. Безвозвратного не воротишь, и знаешь, чего именно тут воротить нельзя? Не воротишь этих детских, счастливых дней, которые я прожила вместе с ними. Если б отец и простил, то все-таки он бы не узнал меня теперь. Он любил еще девочку, большого ребенка. Он любовался моим детским простодушием; лаская, он еще гладил меня по голове, так же как когда я была еще семилетней девочкой и, сидя у него на коленях, пела ему мои детские песенки. С первого детства моего до самого последнего дня он приходил к моей кровати и крестил меня на ночь. За месяц до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (а я все узнала), и радовался как ребенок, воображая, как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня первую, когда узнал от меня же, что мне давно уже известно о покупке серег. |
