|
. - А ведь Азорка-то был прежде маменькин, - сказала вдруг Нелли, улыбаясь какому-то воспоминанию. - Дедушка очень любил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так Азорку... Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер, - сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее. - Нелли, кто ж он был такой прежде? - спросил я, подождав немного. - Он был прежде богатый... Я не знаю, кто он был, - отвечала она. - У него был какой-то завод... Так мамаша мне говорила. Она сначала думала, что я маленькая, и всего мне не говорила. Все, бывало, целует меня, а сама говорит: все узнаешь; придет время, узнаешь, бедная, несчастная! И все меня бедной и несчастной звала. И когда ночью, бывало, думает, что я сплю (а я нарочно, не сплю, притворюсь, что сплю), она все плачет надо мной, целует меня и говорит: бедная, несчастная! - Отчего же умерла твоя мамаша? - От чахотки; теперь шесть недель будет. - А ты помнишь, когда дедушка был богат? - Да ведь я еще тогда не родилась. Мамаша еще прежде, чем я родилась, ушла от дедушки. - С кем же ушла? - Не знаю, - отвечала Нелли, тихо и как бы задумываясь. - Она за границу ушла, а я там и родилась. - За границей? Где же? - В Швейцарии. Я везде была, и в Италии была, и в Париже была. Я удивился. - И ты помнишь, Нелли? - Многое помню. - Как же ты так хорошо по-русски знаешь, Нелли? - Мамаша меня еще и там учила по-русски. Она была русская, потому что ее мать была русская, а дедушка был англичанин, но тоже как русский. А как мы сюда с мамашей воротились полтора года назад, я и научилась совсем. Мамаша была уже тогда больная. Тут мы стали все беднее и беднее. Мамаша все плакала. Она сначала долго отыскивала здесь в Петербурге дедушку и все говорила, что перед ним виновата, и все плакала... Так плакала, так плакала! А как узнала, что дедушка бедный, то еще больше плакала. Она к нему и письма часто писала, он все не отвечал. - Зачем же мамаша воротилась сюда? Только к отцу? - Не знаю. А там нам так хорошо было жить, - и глаза Нелли засверкали. - Мамаша жила одна, со мной. У ней был один друг, добрый, как вы... Он ее еще здесь знал. Но он там умер, мамаша и воротилась... - Так с ним-то мамаша твоя и ушла от дедушки? - Нет, не с ним. Мамаша ушла с другим от дедушки, а тот ее и оставил... - С кем же, Нелли? Нелли взглянула на меня и ничего не отвечала. Она, очевидно, знала, с кем ушла ее мамаша и кто, вероятно, был и ее отец. Ей было тяжело даже и мне назвать его имя... Я не хотел ее мучить расспросами. Это был характер странный, неровный и пылкий, но подавлявший в себе свои порывы; симпатичный, но замыкавшийся в гордость и недоступность. Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, - несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня. Но в этот день, в продолжение нескольких часов, среди мук и судорожных рыданий, прерывавших рассказ ее, она передала мне все, что наиболее волновало и мучило ее в ее воспоминаниях, и никогда не забуду я этого страшного рассказа. |
