|
Поскольку даже сам я, прогуливаясь в совершенном одиночестве во время с трудом отвоеванной передышки в трудах в этом очаровательном саду, много раз пытался сформулировать эту восхитительную — хо! — и, добавлю, совершенно бесполезную мудрость, добытую столь дорогой ценой, которой я, как говорится, пропитан с головы до пят, так что я не ем, не пью, не вдыхаю, не выдыхаю и не выполняю свои обязанности дальновидней прежнего, как Тезей, целующий Ариадну, или Ариадна — Тезея, до конца, на морском берегу, и пытался тщетно, невзирая на окружающие красоты, дом и травку, полянку и беседку, свет и тень, и приятные ленивые движения, носившие меня среди них туда-сюда с невиданной дальновидностью. Но то, что я мог сказать, или хотя бы часть, надеюсь, небезынтересную, я, думаю, сказал, и насколько в моих силах было вас при данных обстоятельствах увлечь, я, думаю, вас увлек, учитывая положение вещей. И некоторое время на пути, что простирается между вами и мной, Эрскин будет у вас под рукой в качестве вожатого, остаток же пути вам придется пройти самому или с одними лишь призраками, скрашивающими одиночество, и это, думаю, вы найдете, если ваш опыт хоть сколько-нибудь напоминает мой, лучшей или хотя бы наименее скучной частью прогулки, несмотря на то что свет гаснет быстро, а ноги заплетаются. А теперь за то, что я сказал плохо, и за то, что сказал хорошо, и за то, что не сказал, прошу меня простить. И за то, что я сделал плохо, и за то, что сделал хорошо, и за то, что оставил несделанным, тоже прошу меня простить. И я прошу вас всегда думать обо мне — треклятые пуговицы! — с прощением, поскольку и вам хотелось бы, чтобы о вас думали с прощением, хотя мне, разумеется, совершенно все равно, думают ли обо мне с прощением, или со злобой, или не думают вовсе. Доброй ночи.
Однако, едва успев уйти, он снова появился перед Уоттом. Он стоял боком в кухонном дверном проеме, глядя на Уотта, а Уотт видел за ним открытую дверь дома, темные кусты, а далеко-далеко над ними то, что он принял за уже, возможно, начавшийся очередной день. И когда Уотт остановил взгляд на том, что он принял за уже, возможно, начавшийся очередной день, человек, стоящий боком в кухонном дверном проеме, глядя на него, превратился в двух людей, стоящих боком в двух кухонных дверных проемах, глядя на него. Однако Уотт, подхватив свою шляпу, загородил ею лампу, чтобы решить, было ли то, что он увидел через дверь дома, уже действительно начавшимся очередным днем или нет. Но даже пока он смотрел, оно стушевывалось, не внезапно, нет, но и не медленно, но твердой неторопливой рукой стиралось прочь. Уотт не знал, что и подумать. Поэтому, повернувшись к лампе, он подтянул ее к себе, прикрутил фитиль и дунул в стекло, пока та окончательно не погасла. Но даже и тогда ничего толком не прояснилось. Поскольку если в какой-то низкой отдаленной части неба очередной день уже действительно начался, то вот на кухне очередной день еще не начался. Но он придет, Уотт знал, что он придет, придет неторопливо, мало-помалу, хочет он того или нет, через стену, ограждавшую двор, и через окно, поначалу серый, затем все более и более яркий, пока ближе к девяти часам утра золото, белизна и голубизна не затопят кухню, незапятнанный свет нового дня, наконец-то нового дня, наконец-то воистину нового дня.
II
Мистер Нотт был хорошим хозяином, в некотором роде. Уотт в ту пору не общался с мистером Ноттом напрямую. Дело вовсе не в том, что Уотт когда-либо общался с мистером Ноттом напрямую. Однако в ту пору он думал, что придет время, когда он будет общаться с мистером Ноттом напрямую, на втором этаже. Да, он думал, что придет и его время, как он думал, что для Арсена оно кончилось, а для Эрскина только началось. В настоящее время вся работа Уотта выполнялась на первом этаже. Даже помои со второго этажа, которые он выплескивал, приносились вниз Эрскином, каждое утро, в ведре. Помои со второго этажа выплескивались бы с тем же, а то и с большим удобством — а ведро споласкивалось — на втором этаже, но это по неизвестным причинам никогда не делалось. |
