Между тем Полина Венедиктовна Гери, рассказывавшая о том, что Анна Савельева пыталась умертвить собственного сына путём переохлаждения малыша, отнюдь не наговаривала на предприимчивую мамашу. Последняя действительно пыталась заморозить Нику, и уголовному розыску удалось отыскать тому свидетеля, никак не связанного с Гери. Елизавета Платонова, допрошенная 13 сентября, рассказала, как зимой 1936 г. встретила на улице Анну Савельеву с ребёнком на руках и попросила показать младенца. Далее процитируем протокол: «Она открыла одеяло, в которое был завёрнут ребёнок, и я обратила внимание, что на голове ребёнка ничего не было. Меня возмутило подобное отношение, и я сделала Анне замечание, указав, что ребёнок может простудиться… Я полагаю, что Анна умышленно носила ребёнка с голой головой, желая от него избавиться». В общем-то, ни прибавить, ни отнять!

Не обошёл Брагилевский молчанием и пересуды об исчезновении детей в городе. Тема эта, как уже не раз отмечалось выше, являлась скользкой и опасной – такие разговоры потенциально грозили обвинением в антисоветской агитации и пропаганде, а потому за длинный язык в сталинское время можно было и в ГУЛАГ уехать. Да и не только в сталинское, в любое время советские функционеры относились к критике чрезвычайно болезненно. В 1937-1938 гг. сотрудники НКВД очень резво брали в разработку людей, допускавших неосторожные высказывания и, возможно, Блинникова-Каширская именно на этом и строила свой оговор Евдокии Масленниковой. Дескать, к прочим обвинениям это будет неплохой довесок и уж после такого рассказа милиция спуску Евдокии не даст. Однако подозрения в отношении Масленниковой рассеялись, Евдокия, как выяснилось, пользуется полным доверием следователя, и теперь оговор вернулся к Елене Федоровне бумерангом. Брагилевский предложил ей объяснить, от кого же всё-таки она слышала разговоры про исчезновения детей в Свердловске.

И пришлось посрамленной Блинниковой-Каширской называть новые фамилии знакомых. Можно было бы понять, если б она отказалась давать показания против конкретных людей и отговорилась общими словами, дескать, слышала в очереди, говоривших не знаю и т.п. Так нет же, женщина назвала новые фамилии.

Любопытна концовка допроса. Елена Федоровна смиренно заявила, что «в убийстве Ники я подозрений ни на кого не имею». Надо же, как поумнела женщина, а ведь всего лишь шестью днями ранее буквально слюной брызгала в сторону Масленниковой и её сына.

Однако после этого последовала ещё более любопытная приписка. Уже после формального окончания допроса, ниже подписи Артура Брагилевского, сделана весьма пространная дописка, появившаяся, очевидно, уже после того, как Елена Федоровна прочла протокол. В ней Блинникова-Каширская разъяснила, что «Сергей к Анне относится хорошо» (то есть Сергей Каширский к Анне Савельевой), а кроме того, «я не согласна с формулировкой, где говорится, что Гери разрешала себе вольности по отношению к Сергею». В принципе, все эти детали для нашего повествования не очень-то и важны, но трудно удержаться от комментария: гражданка оказалась из породы тех людей, которые умудряются говорить и думать взаимоисключающими тезисами.

Но все эти словесные эскапады уже не имели для Брагилевского особого значения: старший оперуполномоченный понял, что нужно всерьёз взяться за Анну Савельеву.

Отпустив Блинникову-Каширскую домой, он вызвал к себе в кабинет Александру Елисееву и Анну Савельеву. Елисеева – это та самая женщина, с которой последняя ранним утром 20 августа ходила занимать очередь к магазину в Пионерском посёлке. Женщины, вчерашние подруги, были приглашены для очной ставки. Это была, должно быть, очень тяжёлая для обеих сцена, и дабы читатель смог получить представление о накале страстей в кабинете Брагилевского, процитируем некоторые примечательные выдержки из протокола. Вот утверждение Елисеевой: «Заявляю сидящей против меня Савельевой Анне Васильевне, что 20 августа 1939 г.