Я, как ребенок, не понимал, почему моя судьба, мой мир далеко не всем интересны. Меня, как малое дитя, удивляло равнодушие и совершенно потрясало, что меня, улыбаясь, могут обмануть. Я, конечно, и раньше читал и слышал о том, что существуют нечестность и несправедливость, но лично меня эти вещи не касались. Они жили отвлеченно, умозрительно в мире, где тотально торжествует добро. А сейчас — коснулись, и я ужаснулся.

Я невзлюбил книги, я начал их винить в том, что оказался беззащитным перед подлинной жизнью, я начал думать, что если бы тянулся не к ним, а к людям, то чувствовал бы себя увереннее…

Теперь я жил в общежитии. Поскольку особым комфортом я никогда не был избалован, то и общежитие воспринимал как нечто само собой разумеющееся, пока не совершил одного безрадостного открытия. Я, конечно же, с первых же дней заметил, что наряду с молодыми и совсем юными, вроде меня, на одних этажах и даже в одних комнатах с нами живут люди менее молодые: тридцати — тридцати пяти лет и даже совсем немолодые, сорокапятилетние. Ну, живут, думал я, и живут, что в этом особенного, работают, как и я, на большом заводе, вечером возвращаются в большое общежитие… А потом подумал: а почему, собственно, сорокапятилетний человек возвращается в общежитие, а не домой? У меня лично никогда не было дома, но это, наверное, для сироты естественно. У меня нет и не было дома, но я мальчик, подросток, юноша… А они — сорокапятилетние… И тут я понял, что они — неудачники. Это те, кому не удалась жизнь. Я, конечно, сознавал, что общежитие не модель мира, и все же не мог не думать о том, что жизнь полна неудачников. И меня вдруг ужаснула перспектива самому застрять в общежитии до сорока пяти лет. Я подумал: вот когда-нибудь поселится тут юноша моего возраста и увидит меня, уже сорокапятилетнего, и подумает: неудачник!

Мне захотелось собственного дома. И именно в это время началась моя первая и, должно быть, последняя в жизни любовь. Познакомился я с нею заочно: написал письмо. По радио вечером в воскресенье — я лежал у себя в комнате, читать не хотелось, потому что, повторяю, книги я разлюбил, — по радио передавали концерт по заявкам. Она попросила, чтобы исполнили арию певца за сценой из оперы Аренского «Рафаэль». Я эту музыку любил до обожания еще с детдомовских времен. «Страстью и негою сердце трепещет, льются томительно…» Лилась томительно музыка, и я воображал ее. Радиодиктор назвал имя, фамилию, возраст — 16 лет, сообщил, что она отличница. Поэтому, догадывался я, и удостоили ее высокой чести исполнить по радио, на всю страну, ее любимую арию.

Мне было тогда около восемнадцати, я написал письмо, я написал ей на радио. Ей переслали, она мне ответила. Не видя ее, я ее полюбил. Она была первым человеком, который мне написал. И она была первым человеком, которому писал я. Я понял, что письмо — величайшее из чудес мира. Она писала умные письма, она сочиняла стихи, она отлично училась. К моему удивлению, жизнь ее оказалась неблагополучной: больная мать, много детей, отец пьяница. Я жалел ее, она жалела меня. Мое чувство окрепло, когда мы обменялись фотографиями. А окончательно — когда я поехал к ней туда, в маленький город Львовской области. Оказалось, она по всем статьям мне подходит, и я опять удивился тому, что мы сумели не потеряться, найтись в густых человеческих дебрях.

Ей было, повторяю, шестнадцать, мне — около восемнадцати. Через несколько дней по возвращении я получил от нее письмо, полное любви. Она первая написала мне такое письмо. Я ответил ей тем же, ставя себя намного ниже ее. Она казалась мне тогда недосягаемо высокой. Я жил полной, радостной жизнью, потому что вакуум был заполнен…

Наверное, я из тех натур, которые не могут существовать без идеалов или хотя бы без идеала. Это были лучшие дни моей жизни.