Потом я написал письмо ей — в тот институт во Львове, где она теперь училась. Мне ведь в письме из радио сообщили название института. Письмо вернулось ко мне нераспечатанным, с извещением, что адресат выбыл.

Куда выбыл адресат? Куда?! Я почувствовал, что теряю почву под ногами, и написал какое-то нелепое, полубредовое письмо в комитет комсомола института, умоляя сообщить, что с ней стало, объясняя мой необычный интерес к ней тем, что мы когда-то участвовали с ней в одной общесоюзной музыкально-литературной телевикторине, она заняла первое место, а я — последнее, и я хочу посоветоваться относительно отдельных особенностей творчества композитора Аренского, которым сейчас увлекаюсь. Нелепейшее письмо, написанное в полубреду!

Мне ответили.

Мне ответили вежливо, что она вышла замуж, уехала с мужем в Ленинград и учится в аспирантуре Академии наук. Я почувствовал себя стариком, мне стало страшно. Я вдруг ощутил время как бешеный поток воды, который отнес ее, легкую, далеко-далеко… А я… я остался в общежитии. Я почувствовал себя тем, сорокапятилетним.

Я читал письмо из института вечером у себя в комнате, оно ожидало меня на моей унылой тумбочке, я был один в комнате, я перечитал письмо, запел: «Страстью и негою сердце трепещет…» и — разрыдался.

Мне стало немного легче, когда я успокоился. Хорошо, что я был один. Побыть наедине с собой — роскошь, редко доступная в общежитии. Но в тот день как раз выдавали зарплату, и ребята пошли кто куда: пить, веселиться, тратить деньги.

Меня потянуло на улицу, к людям. Я вышел бесцельно, побрел куда-то… Не помню, как я оказался перед большой, единственной живописной в нашем городе витриной магазина «Подарки». В витрине красовалась нарядная коробка с фигурным шоколадом. Я зашел в магазин и купил ее. И дальше побрел с этой коробкой. На углу одной из улиц стояла женщина. Она стояла одиноко, может быть, кого-то ждала, решала, куда ей пойти, улица была почти пустынна. Я в состоянии какого-то вдохновения подошел к ней и, что-то полувнятное, нелепое бормоча, начал совать ей коробку шоколада. Она удивилась, потом испугалась, потом возмутилась, стала чем-то похожа на ту самую развязную кассиршу в нашей столовой. «Отстаньте от меня, мужчина, отстаньте! Как вы посмели! Посмотрите на меня, разве я похожа… Какой мерзавец…» — «Но мне от вас ничего не надо!» — лепетал я. «Все вы это говорите, — не унималась она, наступая на меня. — Идите вы с вашей коробкой!»

Что я мог ей объяснить! Чтобы она хоть что-то поняла, нужно было рассказать ей всю мою жизнь. Я покорно извинился. «Иди, иди! — орала она мне вслед. — Ишь, сладенького захотел и сам полез со сладким. Мерзавец, мерзавец из мерзавцев!» Чувствовалось, что она обижена в жизни мужчинами.

В памяти моей вдруг ожила та девочка, с которой я когда-то сидел на одной парте и чье имя опрометчиво вырезал перочинным ножиком. Она нанесла мне первый удар в жизни. Эта — нанесла последний. Я решил уйти из жизни. Нет, нет, это, наверное, сейчас кажется мне, что я что-то тогда решил. На самом деле я переживал состояние, когда человек не способен на решения.

Нечто подобное я переживал и тогда, когда моя маленькая соседка по парте подняла руку и сообщила учителю, что я занимаюсь «порчей государственного имущества». Но, как ни странно, тогда, в детстве, это состояние было менее сильным.

Почему я упомянул о том, что это странно? Потому, что чувства, теперь переполнявшие меня, были чувствами обиженного ребенка, обиженного, униженного, непонятого. И это сейчас-то, при уже лысеющей голове!

Если перевести эти чувства в мысли, точнее, в сумбур мыслей, то, наверное, вот что получится:

«Господи! Как все уродливо вышло! Какой скверный анекдот! Я первый раз попытался что-то подарить — подарить женщине, чужой, незнакомой, — но дело не в том, что она чужая и незнакомая, я ведь дарил с опозданием на семь лет той, юной и любимой! Как все уродливо и странно, почему именно эта, похожая на кассиршу из столовой и на ту девочку из моего детства, которая выросла и стала еще злее, почему именно она оказалась на пустынном углу? Ведь могла бы быть на ее месте добрая, понимающая, мудрая! Ведь мне ничего не было нужно: только чтобы не отклонили руку и, может быть, улыбнулись бы!»

Я шел наугад, переполненный этими чувствами, и очнулся у железнодорожного полотна.