Родители, товарищи ищут виновных, а у меня не хватает ни сил, ни мужества открыть им истину. Почему я пишу именно Вам, незнакомому мне человеку, писателю? Мы с Валерием читали вместе одну из Ваших книг. Его поразил Ваш рассказ о том, как Вы поспешили на помощь женщине, которая была в беде. Валерий тогда сказал: „Как хорошо быть писателем, как хорошо понимать человеческие души, человеческие отношения и помогать людям, это — великая честь“.

С каждым днем мне все труднее жить. Сознание вины тянет в бездну. Я понимаю, что это мое письмо нелепо, но я в отчаянье, помогите мне, на Вас последняя надежда. Я работаю в С., в районном центре, в редакции газеты, недалеко от областного города, где учился Валерий и где мы познакомились с ним. Дайте мне телеграмму, я через три часа буду в областном городе, в гостинице, где Вы остановитесь.

* * *

«Милая Ирина!

Рассказ, который Вы читали с Валерием, написан мной около тридцати лет назад. Я была молода — относительно, — и сесть в поезд или самолет в ответ на тревожное письмо для меня было естественно, как дышать. Сегодня я с трудом выхожу из дома, а в эти дни даже лежу. Я теперь, увы, старая и больная. И мука моя в том, что письма, получаемые от читателей, ранят меня не меньше, а больше, чем тридцать лет назад, а поехать немедленно, помочь живым участием или живым делом, не могу.

Что стряслось с Вашей жизнью? У меня в областном центре, где Вы задумали нашу встречу в гостинице, немало читателей и, рискну утверждать, почитателей, в том числе и на высоких должностях. Если Вам угрожает непосредственная, реальная неприятность, я обращусь к ним, чтобы они отнеслись к Вам с пониманием.

Но, милая, Вы никого не убили! Мой опыт не может меня обмануть. Люди, на чьей совести убийство, не пишут письма, подобные Вашему. Видимо, Вы не спасли и это мучит Вас. Я ошибаюсь?

Как было бы хорошо, если бы Вам удалось выбраться ко мне в Москву. Вы бы все рассказали, я бы постаралась понять. А когда кто-то понимает, уже легче жить.

Я догадываюсь, что уехать Вам нелегко: работа в районной газете, дела, будни. А может быть, вынырнете, покажетесь? Остановитесь у меня, поживете, отойдете душой. Я не рискую Вас ни о чем спрашивать. Может быть, Вы даже уже пожалели, что послали мне отчаянное письмо и не ответите на это. Я, повторяю, ни о чем не расспрашиваю, и, может быть, не стоит Вам в новом письме бередить рану. Расскажите, если хочется, о себе, не касаясь беды…»

* * *

«Дорогая Марина Валентиновна!

Ваше письмо почему-то успокоило меня немного, хотя чувство вины за эти дни стало острее, может быть, потому, что я перечитала письма Валерия, которые он посылал мне в Алма-Ату во время последней и в сущности первой нашей разлуки. Больше я его не видела.

Но лучше действительно, не касаясь беды, рассказать Вам о себе, иначе Вы, наверное, даже при Вашей мудрости чего-то в этой истории не поймете.

Мне двадцать семь лет. Я уже была замужем, но это неважно и неинтересно.

Я родилась неподалеку от Алма-Аты, в семье было пятеро детей, я младшая. Отец умер, когда мне было три года. Он был рабочим, мать — домохозяйка. Когда мы остались без отца, старшие, закончив восемь классов, шли работать. Из двух моих сестер и моих братьев выучился и закончил институт только один любимый брат. Он теперь инженер-строитель.

Мама растила нас в твердой убежденности, что если ребенок сыт и одет, то всё, больше ему ничего и не надо. В этом нельзя ее винить: ее родители умерли в 1933 году, в голодуху.

Маму нельзя винить, но мы совершенно чужие люди. Теперь ее вещи интересуют гораздо больше, чем дети. Но, может быть, и мы, ее дети, в этом виноваты. Не только от нее к нам, но и от нас к ней было мало добра теплоты и участия.