– Ладошками потрём, – Чёрный отхлебнул из кружки. – На помазке весь в мыле, двойные колёса по чинарю, и ветки сплетаем.

    – Не лопать! – возмутился Гхажш. – Запарились на зуб глазастый. Погремушкой тряс, с какого булда по чинарю?

    – Я ж квакнул: в мыле не до бритвы, – пояснил Чёрный. – Чуть не вскипел.

    – Не мой понос, – покачал головой Гхажш. – По звону и маза, зуб глазастый, и попрыгали.

    – По такому дристу зуб глазастый не мажет, – Чёрный тоже качнул головой. – Я рыжую торбу у ходули на скок взял. За это – без лупы, что заплечник – покраснеешь без знакомства. Двойные колёса по чинарю в пятку, как на ладонь. Ты по-щучьи плаваешь, по-жабьи квакаешь, головастиков пасёшь, а мне в кипятке лупки мыть.

    – Не вскипел же.

    – А по поносу блудни стирать? Пар уже шёл. Чуток не в мазу, и к дубу на шкворень, по-рыбьи петь.

    – Ты же жёлудь.

    – Дубу по корням, что жёлудь. Перед камнем с зеленью на ногтях пляшет. Струны растянет – не споёшь, так станцуешь. Был жёлудь у дуба, стал овёс в торбе. Двойные колёса по чинарю или не смажемся.

    – Не лопать. Мазь к лупам прикладывай, а потом ботало намыливай. Двойные колёса по чинарю против мазилова. Спаримся, если смажешь.

    – По-щучьи зеваешь, – Чёрный довольно ухмыльнулся. – Мазилово без булды скользит. Лупайся.

    Чёрный достал из-за пазухи крохотный кожаный мешочек. Гхажш потянулся было к мешочку, но Чёрный отдёрнул его и предупредил: «Лупайся, а ветки не гни, заплетёмся, потом хоть листья мажь». Гхажш поглядел несколько минут внутрь мешочка, а потом задумчиво произнёс: «По лупкам – мазилово. А если не пляшет?»

    – Пляшет, – уверенно ответил Чёрный. – Всё по кваканью: на углях грел, корябово лупит.

    – Корябово? – Гхажш стал ещё задумчивей и пододвинул к себе свечу. – Малой, будь другом, сходи, пива нам по паре кружек принеси.

    Я даже не сразу понял, что последние слова обращены ко мне и произнесены на обычном языке. Понятно было, что Гхажш хотел остаться с Чёрным наедине на несколько минут. Поэтому я не очень торопился, и прежде, чем возвращаться к столу с кружками, заказал и осушил одну у стойки. Когда я вернулся, Гхажш с Чёрным, видимо, уже договорились.

    – Чего ты так на звенелки жвалы точишь, – лениво говорил Гхажш, глядя, как Чёрный тщательно пересчитывает разложенные по столу монеты. – Ты ж заплечник, у тебя каменный бубен с такой погремушкой, что топоры за этот звон себе лупки вырвут.

    – На каменный бубен дуб ветки раскинул, – отвечал Чёрный, пробуя одну из монет на зуб. – Мне не гремит. Маза-то на роще, а я жёлудь, кроме меня целое свиное корыто. Весь звон – на листьях, а мне – две дырки от колеса и хоть умри без танцев. А зубы с тушканами помыть? А гнездо с клушами погреть? Нет звона – нет стона.

    – А три по шесть – не девятнадцать? Тушканы твои не захлебнутся на два колеса по чинарю зубы мыть? Или гнездо рыжее ищешь?

    – Тушканы с клушами без мазы. Хочу плавниками в полночь взмахнуть. Рога к копытам приросли за плечами стоять. Мне лекарить по мазе, а дуб на ветру гудит, ветками машет. Вся роща у камня с зеленью в заплечниках, от пеньков до листиков. Мне не пляшет. Погремушку соберу и копытами по камню, к волосатым.

    – Если Вы о делах уже поговорили, – вмешался я в их занятную беседу, – то, может, на понятный язык перейдёте? А то вы «квакаете», а я только «лупками хлопаю», хоть и не понимаю, что это такое.