|
Этот иронический поцелуй подействовал на нее, как удар кинжалом. По щеке ее скатилась слеза. «Негодяй, – подумал Эдзелино, видя, как нагло обходится с женой Орио. – Подлец, отступающий перед мужчиной и наслаждающийся мукой женщины». Он был до такой степени во власти негодования, что не в состоянии оказался это скрыть. Приличие предписывало ему не вмешиваться в споры между супругами. Но лицо его так ясно выражало кипящие в нем чувства, что Соранцо вынужден был обратить на это внимание. – Синьор граф, – заметил он, стараясь казаться хладнокровным и высокомерным, – вы, часом, не увлекаетесь живописью? Вы созерцаете меня так, словно хотите написать мой портрет. – Если ваша милость разрешаете мне сказать, почему я на вас так смотрю, – живо ответил граф, – я охотно это сделаю. – Моя милость, – насмешливо произнес Орио, – смиренно умоляет вашу высказаться. – Что ж, мессер, – продолжал Эдзелино, – признаюсь вам, что действительно немного занимаюсь живописью и в настоящий момент меня просто поражает удивительное сходство вашей милости… – С кем либо из лиц, изображенных на фресках этого зала? – прервал Орио. – Нет, мессер, с главарем пиратов, которые повстречались мне сегодня днем, с тем самым ускоком, раз уж приходится его назвать. – Клянусь святым Феодором! – вскричал Соранцо дрожащим голосом, словно ужас или гнев сдавили ему горло. – Неужто вы завели со мной подобные речи, синьор, чтобы оскорбительным вызовом ответить на мое гостеприимство? Говорите же, не стесняясь. В то же время он пытался пошевелить рукой, спрятанной на груди, словно хватаясь инстинктивным движением за ножны шпаги. Но он был безоружен, а рука его словно налилась свинцом. Да и Джованна, опасаясь яростной вспышки, вроде тех, при которых она слишком часто присутствовала, когда Орио гневался на кого либо из своих подчиненных, в ужасе метнулась к нему и схватила его за руку. При этом она, видимо, коснулась его раны, так как он в бешенстве грубо оттолкнул ее с ужасным, богохульным проклятием. Она почти упала на грудь Эдзелино, который, в свою очередь, уже готов был яростно броситься на Орио, когда тот, побежденный болью, впал в полуобморочное состояние и замер на руках своего арабского пажа. Все это было делом одного мгновения; Орио что то сказал мальчику на его языке, и тот, налив кубок вина, поднес его ко рту господина и заставил его отпить. К Орио тотчас же вернулись силы, и он стал лицемерно извиняться перед Джованной за свою вспыльчивость. Извинился он и перед Эдзелино, уверяя, что столь частые приступы гнева даже он сам не может объяснить себе иначе, как страданиями, которые испытывает. – Я уверен, – сказал он, – что ваша милость не могли иметь намерения оскорбить меня, найти во мне сходство с разбойником ускоком. – С эстетической точки зрения, – едко ответил Эдзелино, – это сходство может быть только лестным. Я хорошо разглядел ускока: это настоящий красавец. – И смельчак! – ответил Соранцо, осушая кубок до дна. – Дерзкий наглец, который насмехается надо мной под самым моим носом. Однако вскоре я с ним померюсь силами, как с достойным противником. – Нет, мессер, – продолжал Эдзелино, – позвольте не согласиться с вами. Вы на войне показали пример доблести, а этот ускок сегодня показал себя передо мной трусом. Орио чуть вздрогнул. Затем он протянул свой кубок Леонцио, который с почтительным видом налил его до краев, сказав при этом: – В первый раз за всю свою жизнь слышу я, что этого ускока упрекнули в трусости. – А вы то что городите? – произнес Орио с презрительной насмешкой. – Вы восхищаетесь подвигами ускока? Пожалуй, вы бы охотно взяли его себе в друзья и собратья? Вот уж благородная симпатия воина! Леонцио явно смутился. |
