Ночь была холодная и очень ясная, на деревьях оставались лишь отдельные необлетевшие листья, светились звезды и огни Копенгагена.

В интернате Химмельбьергхус побеги планировались заранее, и существовали жесткие правила – по два человека с промежутком в две недели. Мы уезжали на попутных машинах, а потом смотрели, кто может уехать дальше и продержаться дольше. Убегали мы для того, чтобы навредить взрослым, да и просто хотелось побродяжничать на свободе.

В первые часы после ухода из школы, пока еще была ночь, все казалось прекрасным. Даже после того, как я осознал, что в будущем это приведет к гибели, и перестал убегать – поэтому мне стало трудно ладить с остальными,- и начал добиваться того, чтобы меня перевели в «Сухую корку», мне по-прежнему этого не хватало. Ощущение того, что сейчас ночь, дежурный спит, весь мир лежит перед тобой и у тебя есть все возможности, есть свобода,- это было замечательное чувство.

Теперь все было иначе. Я испытывал то же ощущение, но все было иначе. Где-то наверху, за моей спиной, спал Август – это все меняло. Я знал, что спит он беспокойно. Казалось, что когда я ушел от него, завели какие-то часы и теперь начался обратный отсчет времени.

Я подумал: как люди могут оставлять своих детей? Как можно оставить ребенка?

Я поднялся по водосточной трубе, это было не опасно: здание отремонтировали снаружи одновременно с устройством клумбы и перестройкой.

Тогда же поставили стеклопакеты, но лишь самые простые, у которых ручка не является замком, а просто задвижкой, – я открыл ее крючком от вешалки.

Я немного посидел на подоконнике, прислушиваясь: слышно было дыхание трех спящих человек.

Под окном спала соседка Катарины по комнате, я ее хорошо знал, она была из семьи дипломата, отец ее был послом в какой-то стране. В темноте спала Катарина, за ее дыханием слышалось еще одно.

Это было дыхание Флаккедама, глубокое, совершенно спокойное и пронзительное. Он, должно быть, спал в соседней комнате, прямо по другую сторону стены.

Я прикрыл окно, но не закрыл его на задвижку. Потом перелез через дочь дипломата и направился к Катарине.

У кровати я остановился.

В Хёве, в колонии для слабоумных детей, можно было ночью зайти в спальню девочек и немного постоять в темноте, прислушиваясь к их дыханию.

Но там было восемьдесят девочек, это было, пожалуй, слишком, сейчас все было иначе.

Я протянул руку и осторожно потряс ее, она проснулась. Когда она набрала в легкие воздух, чтобы крикнуть, я закрыл ей рот ладонью, заглушив звук.

– Это я,- прошептал я. Она села, но я отпустил ее, только когда она совсем успокоилась.- Я пришел поговорить об Августе,- сказал я.

Надо было шептать очень тихо, приблизив губы к самому ее уху. Она не отодвигалась.

– В школе существует тайный план,- сказал я,- Август не выдержит всего этого, смысл плана состоит в том, что время поднимает вверх.

До этого мгновения я молчал и никому не говорил об этом, даже ей, но теперь мне надо было кому-то довериться.

– Если ты вдруг ослепнешь, – сказал я,- если ты привык ходить по дому и вдруг с тобой случилось несчастье, на тебя напали или что-нибудь другое, то только тогда ты на самом деле откроешь для себя мебель. Она всю жизнь могла стоять вокруг тебя, но ты ее не замечал, ты просто ее обходил. Только когда становится трудно что-нибудь преодолеть, ты это замечаешь. Точно так же начинаешь чувствовать время – когда его становится трудно преодолевать.

Пряди ее волос мешали мне, я отвел их в сторону и продолжал сидеть, держа их в руке, чтобы они не упали назад. Я опирался на кровать в том месте, где она до этого лежала, там еще чувствовалось ее тепло. Я знал, что хочу сказать, я заранее все это продумал.