Все это давным-давно закончилось. Нет никакого смысла вспоминать об этом.

Но до того, как это случилось, я начал читать. Про книги действительно все правда.

К закрытому отделению был прикреплен психиатр, он был врачом-консультантом и проводил исследования связи между ощущением времени у детей и уровнем их интеллекта, в том числе и за границей. Он рассказал, что дети в Гане, где живут мавры, даже если они, как и я, учатся в шестом или седьмом классе, не могут сказать, сколько времени продолжалась поездка на автобусе – десять минут или шесть часов.

Он предложил, чтобы мне разрешили читать, хотя это, строго говоря, противоречило лечению. Это произошло, когда я заявил, что хотел бы почитать о времени.

Когда Катарина рассказала, что ее родители разговаривали о времени, тогда я интуитивно понял, что о нем должны существовать книги, что о нем кто-то мог написать.

В Ларе Ольсенс Мине я увидел и впервые прочитал такие книги – мне их дал врач-консультант: Э. Дж. Бикерман «Хронология Древнего мира», Уитроу «Натурфилософия времени», а также «Справочник по истории измерения времени» в трех томах.

Читая их, я тогда не понимал ни единого слова.

И все же чтение меня воодушевило. Можно кое-что извлечь из книг, даже если не понимаешь, о чем читаешь.

Это было в первые недели моего пребывания там. Когда я работал над речью и чувствовал, что работа движется.

Мысль о речи мне подала Катарина. Хотя она была далеко, все же она была вместе со мной.

Она могла оказаться передо мной, даже если я не закрывал глаза. Ее кожа была такой белой, почти прозрачной, свитер был велик ей, это был свитер ее отца, который повесился, волосы ее прятались под воротником. Она заманила Баунсбак-Коля в школу и заставила его выйти из себя. И она говорила с ним. С Билем и Фредхоем она тоже могла сама заговорить.

Говорить нелегко. Всю свою жизнь ты слушал или делал вид, что слушал, живое слово проникало в тебя, но по собственной воле ты никогда не открывал рот. Если ты и заговаривал, то только после того, как поднял руку и тебя спросили, и то, что ты произносил, было точным, правильным и не вызывало никаких сомнений.

С той речью, которую я готовил, все было наоборот: она была полна неуверенности, и меня никто о ней не просил.

Через несколько недель мне пришлось сдаться, я так никогда ее и не произнес. Когда настала очная ставка, я ничего не сказал.

С тех самых пор я молчал.

Это благодаря ребенку я понял, что еще не слишком поздно.

Она родилась в ноябре 1990 года. В августе 1991 года я начал ряд опытов в лаборатории. Теперь, когда они приближаются к завершению, идет июль 1993 года.

То есть ей не было еще и года, когда все началось. Теперь, когда все заканчивается, ей больше двух с половиной лет.

Я начал читать ей рукопись вслух, когда ей было полтора года. От остального мира я держал все в полной тайне. Но ей я показал рукопись. После обеда, когда мы оставались одни, я доставал бумаги и читал ей короткие отрывки. Однажды она сказала, что мне надо написать сообщение – ту незаконченную речь.

Я понимаю, что это утверждение вызовет недоверие, скажут, что она ведь совсем маленький ребенок и то, что я говорю, почти безумие.

Но именно она предложила это.

Предлагать можно по-разному, ведь это не обязательно должно быть выражено словами. Можно тихо сидеть и слушать, показывая тем самым другому, что все так и есть, как он говорит, и никто его не осудит. Что ты его друг, что бы там ни произошло.

Однажды она указала мне на то, что еще не поздно, все они еще живы, поезд еще не ушел.

Я понял ее сразу же. Биль, Карин Эре и все остальные, кто тогда присутствовал, они еще существуют, еще не поздно поговорить с ними.

До того, как она указала мне на это, я, должно быть, думал, что все уже позади.