— Ты, боярин Олекса, человек именитый, ужели на Лушку управы не найдешь?

— Я, княже, повел с ней речь, да она на меня грудью поперла.

Дмитрий весело рассмеялся:

— А что, боярин, может, тебе и согрешить с ней не грех?

Олекса сплюнул:

— Не по зубам мне, княже. А она мне сказывает: «Я баба молодая, мне мужик потребен, и я твоего Фильку с кашей съем».

Расхохотался Дмитрий:

— Я, боярин Олекса, чем могу помочь тебе? Да и душой бабьей не волен я распоряжаться.

Тысяцкий потеребил бороду, хмыкнул:

— Оно-то так, княже, однако помочь моей беде в твоей силе.

Дмитрий брови поднял:

— Как, боярин?

— Телом Лукерьи ты не вправе распоряжаться, а вот Филипп… Увези-ка ты его из Новгорода, от греха подале. Возьми его в свою дружину младшую. Дюже кровь у него играет.

Призадумался Дмитрий: «Есть правда в словах Олексы. Да ко всему Филипп бывал в Копорье».

— Пойдет ли сын твой в гридни, в младшую дружину?

Олекса обрадовался:

— В согласии он. Да и впрок ему.

— Ну, Олекса, быть по-твоему. Возьму.

Тысяцкий хотел уже уходить, как Дмитрий заметил:

— Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.

— То, княже, бабье дело…

И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.

* * *

После Рождества установилась сухая и ясная погода. Мороз держал, и по утрам лес наряжался в серебристые одеяния. Чуткое эхо откликалось звонко, будто затевая разговор, и новгородцы утверждали: леший беседу ведет.

Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подседланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.

Гасли, перемигиваясь, звезды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.

— Заночуем в Тесове, — сказал воевода. — От Тесова дорога лесом пойдет, а дальше места болотистые.

— Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.

На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.

— Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, — заметил Дмитрий.

— Недоимки собирать начнем с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.

— На то и расчет.

В Тесове было несколько изб, обнесенных бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночевку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счетчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчет держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберет…

На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копенках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костер. Сухостойное дерево полыхало огнем. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.

Ростислав заметил Дмитрию:

— Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.

Дмитрий посмотрел на небо:

— Пора выступать.