— Чтоб заменить, откуда гривны взять: ордынцы всю казну московскую выгребли.

Воротная стража открыла створки, выпустила князей и дружинников. Сразу же, от стен Кремля, потянулись избы ремесленного люда, вросшие в землю, крытые соломой, редко тесом.

Стучали в кузницах, тянуло гарью и окалиной. Вплотную к Кремлю начинался лес: вековые дубы, березы, еще не одевшиеся в листву, вечнозеленые сосны, игольчатые ели.

Кони шли бок о бок, потряхивали гривами, позванивали удилами. В пробудившейся Москве вставали дымы. У колодца бабы завели о чем-то спор. Увидели князей, поклонились. Мужик от копенки нес навильник сена, другой закладывал в сани вислобрюхую лошаденку.

Выбрались князья из Москвы, остановились на дороге, что вела на Городец, сошли с коней, обнялись.

— Прощай, князь Андрей, не забывай.

Даниил помолчал и снова заговорил:

— Ночью думал о твоих словах. Может, смиришься, не надобно распри?

— Нет, Даниил, не стану скрывать: я стола великокняжеского ищу. Не суди меня.

Похлопав брата по плечу, Андрей уселся в седло. Дал знак дружине, тронулся.

* * *

И снова зазвонил вечевой колокол. Ему ответно ударили на разных концах в била.

Колотили всполошенно, и со всех концов — с западного и восточного, от Святой Софии и через волховский мост — сходился люд на вечевую площадь.

Шли возбужденные, переговаривались, переругивались. Спрашивали недовольно:

— Почто сзывают?

Им насмешливо в ответ:

— Татарин коня вздыбил!

— Сам татарин. Ливонец аль рыцарь меч обнажил!

— Пустобрехи! Мели, Емеля, твоя неделя!

— Эвон, ратник плетется, Ванька-толстогуб, не ведаешь, почто колокол трезвонит?

Ратник в тегиляе — кафтане со стоячим воротником и короткими рукавами — подошел, высморкался, ответил:

— Филька, сукин сын, из дружины князя сбег, Олексе нажаловался: великий-де князь недоимки, что на Копорье и Ладоге собрал, частью в Переяславль-Залесский отправил.

Плотник, весь в стружке, укоризненно заметил:

— Казну новгородскую пограбил. Вишь, чего удумал!

Шедший рядом с ним старик прогудел:

— Таковое за князьями не водилось. Послушаем, что вече сказывать будет.

А вече уже вовсю буйствовало, бурлило, словно океан в непогоду рокотал, бился грозно. И сквозь рев слышалось:

— Князь Переяславский Новгороду недруг! Своя рубаха к телу ближе!

— Аль по-иному будет? Переяславль-Залесский — его вотчина!

На помосте посадник и тысяцкий головами вертят, озираются, понимают, что теперь людей не унять, пока сами не утихомирятся. А гнев толпы через край перехлестывает:

— Кто разрешил Дмитрию скотницу открыть?

Мгновенно тишину нарушил грохот смеха:

— Хы-ха! Дак мы и дозволили на вече в прошлый раз! Не мы ль кричали «Дозволяем!»?

И снова зашумело вече, гудело многоголосо. Кто-то выкрикнул?

— Такой князь нам не надобен!

Его тут же поддержали. И забурлило вече:

— Прочь его из Новгорода!

Посадник с тысяцким по толпе глазищами зыркают: ну как толпа на них зло сорвет! Вдруг расступился люд, через площадь шагал архиепископ — в рясе, даже шубу поверх не накинул. Едва на помост взошел, на Параскеву Пятницу поклон отвесил, спросил гневно:

— Сказывайте, какие обиды нанес князь Великому Новгороду?

И тотчас из толпы, которая близ помоста теснилась, раздалось:

— Он нам не князь, он казну нашу ограбил!

— Не признаем князем!

Тысяцкий и рта не раскрыл, как новгородцы всеми концами заорали:

— Не желаем! Не впустим в город!

Трясет посадник Семен головой, одной рукой бороду крутит, другой жезл посадничий воздел.