— Стоп, стоп, стоп! — закричал режиссёр. — Перебор!

Перед тем как закрыть гроб крышкой, мамаша Сюй сняла с лица матери жёлтую бумагу и возгласила:

— Прошу оплакивающих бросить последний взгляд. Прошу всех быть сдержаннее, чтобы ваши слёзы ни в коем случае не попали на лицо покойной!

Лицо твоей матери вроде бы чуть припухло и пожелтело, словно присыпанное тонким слоем золотистой пудры. Глаза полузакрыты, и из щелей между век струятся два холодных лучика, словно укоряя всех за то, что смотрят на неё неживую.

— Мама, уходите вот, остаюсь один-одинёшенек… — взвыл Цзиньлун.

Двое дальних родственников взяли его под руки и отвели в сторону.

— Мама, мамочка моя, возьми с собой свою дочку… — колотилась головой о стенку фоба Баофэн.

В ответ на эти глухие удары подскочили двое и, взяв её под руки, оттащили. Седой не по возрасту Ма Гайгэ обнял мать, не давая ей снова метнуться к гробу.

Твоя жена стояла, вцепившись в края гроба и широко раскрыв в плаче рот. Потом глаза у неё закатились, и она упала навзничь. Люди бросились к ней, отнесли в сторону, стали тереть точку между большим и указательным пальцами, а также точку под носом. С ней долго возились, пока она не пришла в себя.

По знаку папаши Сюя в комнату зашли ожидавшие во дворе плотники с инструментом. Осторожно подняв крышку, они возложили её на гроб, накрыв эту умершую с открытыми глазами женщину. Звуки забиваемых гвоздей вызвали ещё одну волну громких воплей плакальщиков.

Последующие два дня одетые в траур Цзиньлун, Баофэн, Хучжу и Хэцзо днём и ночью сидели по обе стороны гроба на травяных циновках, не сводя с него глаз. Лань Кайфан с Симэнь Хуанем сидели на деревянных табуреточках у изголовья гроба и жгли в глиняном тазу ритуальные деньги. На квадратном столике в ногах покойной установили табличку с её именем и зажгли пару толстых белых свечей. Обстановка была торжественная и благоговейная, вокруг летал пепел от сожжённой бумаги и колебалось пламя свечей.

Поток желающих почтить память умершей не кончался. Нацепив на нос старые очки, папаша Сюй сидел под абрикосом и старательно записывал денежные подношения. Под деревом образовалась целая стопка жертвенных денег от друзей, родственников и соседей. Было очень холодно, папаша Сюй то и дело согревал дыханием замерзающий кончик кисти. Его усы были белые от инея, а покрытые изморозью ветви казались серебристыми цветами снежного дерева.

Критика режиссёра подействовала, и я изо всех сил сдерживался. «Я не Лань Цзефан, — думал я про себя, — я бандит Синеликий, я убиваю не моргнув глазом, я как-то подложил в очаг ручную гранату, взрывом которой разорвало жену, когда она стала готовить еду, отрезал язык мальчишке, который назвал меня в лицо по кличке. Я горюю по любимой матери, но слёзы надо сдерживать, горе надо прятать в глубине души. Ведь мои слёзы драгоценны, нельзя, чтобы они текли как вода из-под крана». Но стоило мне увидеть Чуньмяо в трауре с измазанным грязью лицом, как мой собственный опыт пересиливал опыт героя и личные чувства брали верх. После нескольких проб режиссёр всё равно остался недоволен. В тот день Мо Янь тоже присутствовал, и режиссёр с ним шушукался. Я услышал, как Мо Янь сказал ему:

— Уж больно серьёзно ты к этому подходишь, Плешивый Хэ. Если не поможешь мне в этом деле, считай, наша дружба врозь.

Он отвёл нас в сторону:

— Ну, что с вами? Слёзные железы слишком большие? Чуньмяо ещё может поплакать по мёртвому, а ты, брат, три-пять слезинок выдавил, и всё на этом. Не твоя же мать умерла, а мать бандита. Три эпизода, за каждый ты получаешь три тысячи, Чуньмяо — две. Трижды три девять, трижды два шесть, пятнадцать тысяч, с такой суммой поживёте в достатке.