<style name="50">Но березки не могут спать. И звенит их смех по пригорку голосом весны. Ее веселым хором, ее песней.</style>

<style name="50">А вон боярка, уже зацвела. Веселая косынка на кудрявой головке трепещет. А попробуй, притронься к ней! Вмиг руки о шипы исколешь. До крови. Недаром и прозвали подружки это дерево барышней-недотрогой. И только ели знают, помнят, почему на боярке колючки появились. Но никогда и никому не выдадут тайну бояркину. Говорят, что раньше шипов у нее не было. Обычным было дерево. И влюбилось по весне. На глазах у всех обнималась с другом. Одним им жила. Одному ему песни пела. Засыпала на его плече. Да прискучила дружку преданность боярки. Ее любовью пресытившись, отвернулся от нее. Другую подружку присмотрел. Другою увлекся. А боярка, измены не выдержав, сохнуть стала. Осиротила детей своих. А те, чуть подросли, шипами обзавелись. Чтоб никто не смог обнять, никто не посмел притронуться. Говорят, что шипы эти из самой души дерева растут. Как злость, как горе. С тех пор боярки осторожны стали. На любовь скупы, на ласки неспособны. Недоверчивые, прежде чем словом подарить, колючками своими отхлещут. Зол их смех. И сердца, в колючках заблудившиеся, не умеют, разучились любить. Хороши они с виду. Кудрявы, пушисты. Терпкие ягоды их вкусны. Но попробуй — сорви! Это не ягоды! Это черные слезы отравленной весны. Вон как зерна хрустят на зубах. Как камушки. Это семена. В них жизнь будущая заложена. Она еще и на свет не появилась, а уже в «броне». Никому не верит.</style>

<style name="50">А там, под пихтой, ольха молодая. Совсем подросток. Голенастая, как кузнечик. А туда же, уже взрослые разговоры подслушивает. Ишь как к стволу прижалась. Ну и хитрюга! Спящей прикинулась. А сама вся дрожит от смеха. Пихта не замечает. Знай себе болтает с соседкой, про ольху-девчонку вовсе забыла. А та вон как слушает.</style>

<style name="50">Приемную мать свою строгой дамой считала, неприступною. А она вон… Всех ухажеров вспомнить не может. Их оказалось втрое больше, чем лет самой пихте. А ольху наставлениями пичкает. Тоже еще — крепость трухлявая! Старуха, а в душе — бес. С виду — госпожа, а в душе — распутная разбойница… Яровой оглядывается на другой берег. Там цветущая черемуха в воду плачет лепестками белыми.</style>

<style name="50">У каждого в тайге горе и радость свои. Свое рождение, своя и смерть… Яровой не может оторвать глаз от тайги. Она словно заколдовала сердце человеческое. И теперь вырваться ему из зеленого плена ее трудно. Из лап и кудрей. Из слез и смеха.</style>

<style name="50">Говорят, что все, кто живет в глухомани таежной, душою чист, как родник в тайге. И мысли, и желания его прозрачны и бесхитростны, как этот родник. Что кровь в жилах никогда не старится, звенит лесною песней не плесневеющей, всегда молодой. А еще говорят, что у всех лесников головы такие же мудрые, как у елей. А сердца юные, как у берез. Так ли это? Возможно, что так, если говорить о тех, кто жизнь свою с рождения и до смерти не раздумывая и не выгадывая, без оглядки отдал тайге. И, сроднившись с нею кровью и телом, остался ее детом, ее порождением.</style>

<style name="50">Аркадий в душе позавидовал лесникам. Прожить всю жизнь в тайге… Наверное, становясь стариками, они все еще не верят, что жизнь прошла. И, ухватив себя за сивую бороду, иной, наверное, по-детски удивится. И когда она успела вырасти? Ведь вот, кажется, только вчера гонял по полянам за зелеными стрекозами. Бегал за зайцами так, что пятки в спину влипали. Таскал из речек раков и орал, пойманный клешнями за босые исцарапанные ноги, кажется, еще вчера мать сводила цыпки и бородавки. И запрещала возиться по запрудам с головастиками.