Одновременно, словно поверх этой почти мирной картины, он видел их последний бой.

Они шли как волки, след в след. Морозный арктический ветер выл и сдувал снег, обнажая чёрные обледенелые камни. От темноты полярной ночи, которая казалась вечной, распухала голова и начинались зрительные галлюцинации. Потом темнота взорвалась в самом прямом смысле.

Они погибали по очереди, с какой-то кошмарной сновидческой предопределённостью: сначала Ганс, разорванный снарядом, потом Людвиг, скошенный пулемётной очередью, потом подорвался на мине-ловушке Ойген… Наступление, тщательно и тайно спланированное, не стало неожиданностью для русских и потерпело сокрушительную неудачу. Как иваны проведали? Теперь это уже не имело значения. Он один был всё ещё жив и упорно пытался спасти, вытащить из огненно-каменных жерновов хоть кого-нибудь из друзей. Ничего не получалось, он только слышал, как тоненько, на одной ноте визжал Ганс, от которого фактически остался лишь торс и руки, бившие ладонями по камням…

Потом вдруг наступило холодное жемчужное лето. Он стоял, по щиколотку утопая во мху. Зудели комары, вилась крупная мошка. Колючая проволока лежала у ног ржавыми кольцами, готовыми рассыпаться от прикосновения. Метрах в пятидесяти, прямо посреди тундры, стоял небольшой обелиск с красной звездой на вершине. Он оглянулся, не узнавая ничего вокруг, и понял, что прошло много лет. И он вернулся сюда для того, чтобы что-то сделать… Но кто позвал его сюда? Кто привёз? У кого спросить самое главное: «Что именно я должен сделать, прежде чем умереть?»

Он сел на кровати и попробовал отдышаться, перегнувшись вперёд и хватаясь руками за тощие, костистые колени. Сердце тяжело ухало в рёбра, словно кто-то бил мешком с песком по бревенчатой стене. Каждый удар отдавался болью в шее и левой руке.

Он понимал, что нужно немедленно разжать пальцы, дотянуться до столика и сунуть в рот лекарство. Иначе сердце может остановиться вообще.

Хотя погодите, с чего бы ему останавливаться? Он всегда выделялся силой и здоровьем. И дома, и здесь, в дивизии СС, среди горных егерей… Здесь?

Принять лекарство?

Это казалось совсем не важным по сравнению с теми событиями, которые вот сейчас с ним происходили… Сейчас? Но ведь вроде бы прошло время… целых шестьдесят лет… В самом деле? Он ведь прямо сейчас тащил на себе то, что осталось от Ганса, и даже теперь, сидя на кровати, сквозь душный запах крови и пороха обоняет блиндажную вонь сгнившего зуба пополам с дешёвым одеколоном…

Шестьдесят лет?..

Он прислушался, не шевелясь и стараясь волевым порядком унять сердце, наладить его ритм.

Вот по улице проехал на мокике почтальон. А это — машина молочницы Элизабет. Как обычно, добрая женщина притормозила у калитки, вышла, покачивая полноватыми бёдрами, сейчас поставит на специальную скамеечку бутылочку со свежими сливками…

В блиндаже, посреди горной тундры — и вдруг молочница? Нет, это всего лишь видение изголодавшегося по бабам солдата…

«Где же я?»

Он отмахнулся от этого вопроса, как от назойливой тундряной мошки. Не всё ли равно, где и когда. Главное — он должен ещё что-то сделать в этой жизни. Они все действительно погибли, и Ганс, и Ойген, и Людвиг, и Генрих… А он остался. И теперь что-то должен… Для них? За них? Кто и куда его зовёт? Не важно.