— …из Провиденса, я думаю, и он — довольно красив, — сказала одна.

— О, и он стеснительный, — добавила другая.

— И богат! Я так слышала. Вот поэтому они его не забрали.

Мой разум застопорился. Может, они… говорят обо мне?

Третья, едва заметная, добавила:

— А, я знаю, кого вы имеете в виду, — она захихикала. — Я была наверху, заглядывала в глазки и видела, как он… ну, вы знаете… играл сам с собой!

— Нет!

— Он занимался этим в ванне!

Теперь все они разом зашлись смехом, а я, как и следовало ожидать, почувствовал, что мой дух слабеет. Они могли говорить только обо мне…

— …и вы правы, он довольно симпатичный, но те двое мне понравились гораздо больше.

— Бостонские?

— Да. Я бы не возражала, если бы ко мне поприставал один из них.

— Но, Лиза! Ни один из них сейчас уже не красив! — и затем снова раздалось хихиканье.

Я мог только смотреть на свои собственные сбитые с толку мысли, чем на сцену внутри. Это было возмутительно, женщины, которые, скорее всего, были горничными, шпионили за клиентами отеля. У меня был знакомый адвокат, который был бы более чем счастлив подать в суд на эту богадельню, но…

В чем причина всего этого? — задался я вопросом сквозь смущение и шок. Женщины, как известно, не подглядывают, это отклонение предназначено только для мужчин. А упоминание о двух бостонцах могло означать только мистера Гаррета и мистера Пойнтера. И что, чёрт подери, значило упоминание о двух бостонцах, которые сейчас не очень красивы?

— Боже, это так угнетает, что приходится делать это с ними, — пришло следующее высказывание.

— А я счастлива быть беременной.

— Да. И они не собираются задерживать человека Провиденса.

— Почему?

— Я же уже говорила, он богат. В отличие от остальных, его могут искать.

Мой разум не мог объяснить ни значение их слов, которые я слышал, ни возмутительные доказательства, к которым привело меня моё любопытство.

Я перешёл к следующему отверстию…

Боже…

…я обнаружил, что смотрю на самую жуткую сцену, которую я когда-либо видел за тридцать три года своей жизни…

На полу лежало несколько матрасов, а по их углам стояли несколько металлических тазиков.

— Боже, как я ненавижу это, — воскликнула какая-то женщина. Это была ещё одна беременная, только довольно неряшливая и старая. Она присела на колени, чтобы ухаживать за мужчиной, лежащим на одном из матрасов.

Или, спешу поправить себя: тем, что осталось от мужчины…

Он лежал голый, изуродованный, со шрамами на лысых культях в тех местах, где у него раньше были руки и ноги. Он был худощав, бледен и бородат, а беременная старуха грубо мыла его паховую область влажной губкой. Выражение отвращения на её лице было весьма заметным.

— Господи, как ты смердишь! И вши! Я так всё это ненавижу!

— Раз ты ненавидишь это! — пожаловалась вторая женщина. — Ты не должна этого делать!

Это возражение исходило от переднего матраса, на котором лежал человек в таком же состоянии, что и первый, только чисто выбритый и белокурый. Я видел сочащиеся швы на его ранах. Но женщина не мыла его, она занималась с ним актом откровенного полового сношения, с выражением отвращения на лице…

Я узнал её лицо: Моника с пирса.